Костер
Шрифт:
— Вы всегда ландшафты рисуете? — спросила Надя, когда, замолчав, друзья уселись.
Павел схватился за голову:
— Ах, козявка! Разве можно такое сказать! В алтаре искусства! Я раз этак ляпнул, так чуть за порог не вылетел. «С глаз долой, — крикнул на меня маэстро, — ежели ты написанное не способен отличать от нарисованного!»
— Не дури, — остановил Иван.
— Я потому спросила, — совсем тихо сказала Надя, — что есть художники, которые ничего… которые только одни ландшафты делали. Ведь, например, Левитан, он… Правда?
— Нет, я писал
— Понимаешь, Надя, у него вся жизнь полосатая этакая, — с видом знатока обстоятельств пояснил Павел.
— И портреты тоже… — начала и приостановилась Надя, но все-таки выговорила будто не свое слово: — Писалипортреты?
— Писал. Сейчас перестал. Сейчас другое.
Иван отвечал отрывисто. Улыбка уже опять исчезла, он пристально глядел Наде в лицо и, стараясь увидеть его сбоку, клонился на сторону вместе с табуреткой.
Надину голову окружали прозолоченные через окно, слегка косматые волосы. Выступавшее из солнечного круга лицо было затенено, но не контрастно, а мягко — на нем лежало рассеянное отражение волос, мерцавшее и в больших глазах.
Неустойчивая табуретка скользнула под Иваном, он чуть не свалился. Все трое засмеялись. Он, однако, сразу же нахмурился, сказал решительно:
— Ваш портрет написал бы. Сейчас.
— Что вы! — весело вскрикнула Надя. И, вторя ей, Павел:
— Ага! Уже новая полоса!
— Старая! — строго отрезал Иван. — Когда хотите? Сегодня? Завтра?
Надя вдруг отвернулась от его настойчивого взгляда. Точно самой себе, едва внятно, пробормотала:
— С меня? Что я, героиня какая?
— Жалко, друг мой, но гениальная идея неосуществима, — со вздохом объявил Павел. — Отбываем завтра с утренним тульским номер…
В этот момент послышался стук палкой в стену и потом голос: «Дома, Ваня?»
— Гривнин! — сказал Иван и кинулся к двери.
Никанор Никанорович вошел не один — за ним с оглядкой вдвинулась в комнату фигура очень импозантная в летнем костюме с платочком, небрежно торчавшим из нагрудного кармашка, и с панамой в руке.
— Ты, Ваня, уже знаком, — кивнул на своего спутника.
Гривнин, — представь твоим гостям меня и, — он отвесил вбок нечто вроде поклона, — Пастухова, да-с, именно, — зачем-то присоединил он многозначительно, — Александра Владимировича.
Пастухов окинул глазами стены, ища, куда бы пристроить панаму, и, не находя ей гвоздя, с улыбкой надел ее на кисти, букетом торчавшие в кружке. Жест мог быть понят не иначе как заявка, что обладатель панамы намерен вести себя у живописца по-свойски. После этого вступления все молча поздоровались. Казалось, что теперь комната только-только вмещает собравшихся и что больше всех потребовалось пространства новым пришельцам.
Надя, по девичьей привычке уступать место старшим, поднявшись, не хотела снова садиться,
— Землекоп?.. Не ошибаюсь?
Она наклонила голову. Он спросил, можно ли сесть рядом. Она подвинулась.
Гривнин, спиной ко всем, перебрасывал взгляд по стене от одного этюда к другому и одновременно говорил с Иваном, и с самим собой, и как будто со всеми разом.
— Значит, вот Ваня, по военной части Александр Владимирович меня устроил. Поладили с газетой. Мы с ним только что из редакции… Этот закатик давно сделал?.. Вижу, что новый. Так себе закатик… Да, милок. Летчиков буду рисовать. Редактор обещал направление на аэродром. Как летчик какой с задания приземлился, так я сейчас — рисуночек. И в газету… Ну-у, это ты начернил! Сажа, брат, сплошная. Ха!.. А что у тебя, Ваня, с военкоматом? Опять повестку ждать приказали? Вон Александр Владимирыч от верного человека слыхал — не сегодня-завтра приказа ждут народное ополчение формировать. Как в двенадцатом году. Куда, брат, пошло… Это все старенькие. Этот видал. И этот тоже… Ты бы записался в ополчение-то. Не ждал бы повестки. Теперь, наверно, запишут. Раз уж ополчение.
— Я бы записался, — вдруг во весь голос сказал Павел.
— За чем же дело? — спросил Иван.
— За тем, что дело не пускает.
Пастухов раглядывал Павла, каждую черту его лица отдельно, будто вместе они не поддавались разгадке — что за молодец, осыпанный веснушками под цвет своих глаз, сидит рядом, преспокойно тукая тяжелыми пальцами по коленкам.
— Вы тоже художник?
— Я-то?
Вопрос так удивил Павла, что Надя, посмотрев на него, со смехом закрылась рукой. Рассмеялся и Рагозин.
— Пожалуй, нет, — ответил он за изумленного приятеля. — Художник свою работу показывает, а он свою прячет.
— Точно, — сказал Павел.
— Прячете? — спросил Пастухов, не спуская с него любопытных глаз.
— Прячу.
— Что же… может — пушкарь? — допытывался Пастухов.
— Вроде того.
— Тульский мастер левша, — усмехнулся Иван.
— Не хвали, сглазишь, — польщенно сказал Павел.
Гривнин только на секунду отвлекся от рассматривания этюдов — когда Павел заговорил. Потом он снова повернулся к стене. Отстраняясь от одной холстинки, приближаясь к другой, он вдруг запрокинул голову и с открытым ртом остановился на верхней с краю. Постучав под нею концом палки, объявил:
— Отличное решение. Удалось. Удалось, говорю, Ваня. Найдено!.. Александр, посмотри, каково? Нет, подойди-ка. Стань сюда. Нет, левее. Тут отсвечивает. Еще чуток. И подальше. Вот так.
Он уступил свою позицию и старался зафиксировать на ней шагнувшего к нему и медлившего Пастухова, подтягивая его к себе. Александр Владимирович глядел на этюд недолго и уже начал коситься на соседние, а Гривнин, нет-нет пристукивая палкой по стене и одной рукой все жарче обнимая, едва не тиская друга, говорил: