Костотряс
Шрифт:
От карты странно пахло. Брайар добрых полминуты продержала ее в руках, прежде чем учуяла запах, — тот оказался до того знакомым, что его легко было не заметить. Она поднесла бумажку к носу и принюхалась. Может, ей это только чудится. Но есть один хороший способ увериться.
Она пробежала по коридору к себе в комнату и принялась копаться в высоком и скрипучем платяном шкафу, пока не нашарила нужную вещь — фрагмент линзы, оставшийся с давних времен, с самых первых и самых тяжелых дней… дней, когда приказ об эвакуации только-только вышел и был довольно расплывчатым. Никто не был до конца уверен, от чего
Других способов на тот момент не существовало. Спекулянты приторговывали стекляшками прямо на улицах, заламывая неслыханные цены, — и не все линзы были настоящими. Кое-какие повытаскивали из промышленных масок или защитных очков, а подделки подешевле так и вовсе мастерили из обычных моноклей и бутылочных донышек.
О деньгах в ту пору никто не задумывался. Брайар досталась линза размером с ладонь — зато настоящая, и пользы от нее было ничуть не меньше, чем от тех очков, что остались на очистной станции вместе с перчатками.
Она затеплила еще пару свечей и отнесла в комнату Зика. Поставив их рядом с лампой, Брайар поднесла к глазам исцарапанную стекляшку и присмотрелась к вещам, обнаруженным в матрасе. И действительно, все они: карта, всякие листовки, обрывки плакатов — испускали нездоровое, желтое свечение, которое лучше любых табличек указывало на исходящую от них угрозу.
— Гниль, — простонала она.
Бумаги носили обильные следы заразы. До того обильные, строго говоря, что происхождение этих бумаг практически не вызывало сомнений. Едва ли ее сын отдал за них деньги — за диковинки из города, скрытого за исполинской глухой стеной. В некоторых лавках и в самом деле торговали вещичками, оставшимися после эвакуации, но стоили те недешево.
— Черт бы побрал его безмозглых дружков вместе с их дурацкой желтухой, — вырвалось у нее. — Черт бы побрал их всех.
Не без труда поднявшись с колен, она снова сбегала в свою спальню, на сей раз за маской из муслиновой ткани. Прикрыла рот и нос, завязала и лишь тогда рискнула вывалить содержимое тайника на кровать. Подборка оказалась странной, если не сказать больше. Кроме карты, в матрасе хранились старые билеты и афиши, страницы из каких-то романов, вырезки из газет, которым насчитывалось больше лет, чем самому мальчику.
Жаль, кожаные перчатки остались на работе. За неимением лучшего Брайар нацепила на руку дырявый носок и начала просматривать бумаги, на ходу сортируя их. На глаза ей то и дело попадалось ее имя, по крайней мере когда-то это имя ей принадлежало.
9 АВГУСТА 1864 г. Властями проведен обыск в доме Левитикуса и Брайар Блю, однако никаких улик, способных пролить свет на происшествие с Костотрясом, обнаружить не удалось. Местонахождение Блю по-прежнему остается неизвестным, что подкрепляет версию о злом умысле. Жена ученого не смогла что-либо пояснить по сути испытаний, в результате которых едва не ушло под землю несколько городских районов и погибло не менее тридцати семи человек и трех лошадей.
11 АВГУСТА 1864 г. Брайар Блю задержана для допроса по делу о разрушении банков на Коммершл-авеню и последовавшем исчезновении ее мужа. Ее роль
Брайар помнила эти статьи. В памяти всплыло, как она за обедом проглядывает заметку за заметкой и безуспешно пытается изобразить аппетит, не подозревая еще, что за ее тошнотой кроется нечто большее, чем измотанные следователями нервы. Но где мог Иезекииль раздобыть такие вырезки — и как? Все эти газеты вышли из печати шестнадцать лет назад и распространялись в городе, который простоял мертвым и покинутым почти все это время.
Наморщив нос, она схватила подушку Зика, сорвала наволочку и запихнула в нее бумаги. Под несколькими слоями постельного белья от них тоже не было особого вреда, но чем меньше они соприкасались с окружающим миром, тем спокойнее становилось у нее на душе. Мало припрятать их, убрать от греха подальше — на самом деле Брайар хотелось закопать их в землю. Да какой теперь в том смысл?
Зика все еще не было дома. У нее появилось подозрение, что этой ночью он и не собирался возвращаться домой.
И появилось оно еще до того, как Брайар приметила на столе в гостиной записку, на которую сперва не обратила внимания. Зик высказался кратко и по существу: «Мой отец невиновен, и я сумею это доказать. Прости меня за все. Вернусь, как только смогу».
Брайар смяла записку в кулаке и зашлась дрожью, которую оборвал лишь ее крик — неистовый, яростный вопль, перепугавший, без сомнения, всех соседей. Но их мнение значило для нее столь мало, что вопль повторился вновь. Лучше ей от этого не стало ни на йоту, но она не удержалась и завопила в третий раз, а потом схватила попавший под руку стул и швырнула его через всю комнату, прямо в каминную полку.
Стул разломился пополам, но не успели его останки рухнуть на пол, как Брайар уже вылетела с фонарем на крыльцо и скатилась по лестнице.
Она на бегу подвязала шляпу и запахнула пальто. Дождь почти перестал, но бежать приходилось против ветра, по обыкновению колючего. Спустившись с холма, Брайар поспешила в то единственное место, где Зика можно было наверняка застать в тех редких случаях, когда он задерживался достаточно долго, чтобы она начала волноваться.
В четырехэтажном здании у воды, успевшем побывать и складом, и борделем, община монашек устроила приют для детей, у которых Гниль отняла родителей.
В Сиротской обители сестер Благодати Господней выросло целое поколение мальчишек и девчонок, умудрившихся ускользнуть от газа и без помощи взрослых пробраться на Окраину. Сейчас даже самые юные из тех, кто поселился здесь в первые годы, были уже достаточно взрослыми, чтобы либо подыскать себе новый дом, либо согласиться на какую-нибудь работу в церкви.
Среди мальчиков постарше выделялся некий Ректор Шерман по прозвищу Задирала — парнишка лет семнадцати, если не больше. Он заработал себе известность, приторговывая «желтухой» — штукой хоть и незаконной, но крайне востребованной. То был дешевый наркотик — желтоватая зернистая кашица, которую получали перегонкой зловредного газа. Действие он оказывал столь же приятное, сколь и губительное. Желтуху заваривали и вдыхали пары, чтобы блаженно и тупо прибалдеть, однако рано или поздно хроническое употребление приводило к смерти… и не слишком быстрой.