Костры партизанские. Книга 2
Шрифт:
— Пан Золотарь велели доложить, что на тридцатом километре неизвестные злоумышленники сожгли две автомашины, а водителей убили!
Василий Иванович прикинул, что только круглый дурак будет часами ждать полицию на месте диверсии, и поэтому приказал:
— На машине немедленно отправить туда десять полицейских. Пусть прочешут местность.
Через несколько минут, взревев мотором, машина пронеслась мимо окон. И тотчас же в кабинет вошел Золотарь. Был он хмур, неразговорчив. Не спросив разрешения, сел на стул, стоявший в простенке, и замер, втянув голову в плечи. Только после большой паузы, показавшейся Василию Ивановичу бесконечной,
— Напрасно изволите беспокоиться сами и людей дергаете. Такое у нас почти каждую ночь случается. Даже господин комендант приказали теперь его по таким пустякам не тревожить… А вы спрашивали, как мы сутки планируем… Ночь вздрагиваем, а днем отсыпаемся или в какой карательной акции участвуем.
Откровенность Золотаря — единственная радость за весь день. И невольно подумалось, что, возможно, эти сожженные машины — работа Виктора с Афоней: они мастера на подобные штучки.
Так подумал Василий Иванович, но радости своей ни словом, ни жестом не выдал.
Потом, и вовсе под утро, доложили, что в деревне Куцевичи по неизвестной пока причине возник пожар, во время которого сгорел дом старосты. Со всеми надворными постройками и живностью.
Снова молча хрустел пальцами Золотарь, а Василий Иванович, в душе ликуя, приказал и туда выслать группу: чем больше будут издерганы полицаи, тем лучше.
Солнечные лучи уже ласкались к высоким белым ниточкам облаков, когда новый начальник полиции в сопровождении Генки все же пошел домой, не к свояку деда Евдокима, а в собственный пятистенок. Уже у самого дома, когда стал прекрасно виден полицай, дежуривший у крыльца, Генка сказал вполголоса:
— Я, конечно, человек маленький, в политике, можно сказать, совсем не разбираюсь… Однако осмелюсь заметить, если будет на то ваше желание, смогу сварганить бабу и помоложе…
Смолчал Василий Иванович, будто не услышал. Потому смолчал, что не хотел даже малюсенькой ясности вносить в сумятицу мыслей своего телохранителя.
Не счесть, сколько раз Виктор с Афоней уходили в ночь, чтобы хоть как-то насолить фашистам. И всегда Виктор был старшим. И никогда власть не казалась ему обременительной. Больше того, случалось, подумывал, что, сложись подходящая обстановка, — и со взводом управился бы. Может быть, и с ротой. Теперь же, оказавшись на островке среди болота, Виктор почувствовал, что быть старшим над всеми этими людьми непосильно ему. Прежде всего потому, что, признав его главным здесь, к нему шли все, кому надо было или просто хотелось, шли с самыми разнообразными вопросами. И если Афоня с Авдотьей требовали немедленно организовать боевую операцию, да такую, чтобы Зигель в Степанково всю ночь икал, то Груня и другие женщины донимали сугубо житейскими, но, пожалуй, еще более сложными вопросами: как жить-то будем, чем питаться станем, когда поедим все, что с собой притащили?
Именно эти дни, когда он волею случая оказался старшим над всеми, кто недавно жил в Слепышах, на очень многое заставили взглянуть иначе. Теперь Виктор понял, что людьми командовать — не просто приказы отдавать, мол, ты туда сбегай, а ты это сделай; именно в одну из таких бессонных ночей он вдруг вспомнил разговор отца с его старинным другом, который был каким-то начальником над учителями школ города.
— Как погляжу, подраспустились вы все! Уже успели забыть, что в гражданскую войну, бывало, командир бросал вам одно слово: «Приказываю!» — и вы из кожи вон лезли, чтобы тот приказ выполнить! — со злостью и большой внутренней болью сказал отцу тогда тот начальник.
Отец, помнится, с укором взглянул на него и ответил:
— Командир не просто приказывал. Он еще и делал все, что от него зависело, делал для того, чтобы тот приказ можно было выполнить.
Тогда Виктор понял лишь одно: отец был не согласен со своим начальником. В глубину же мысли, высказанной отцом, проник только сейчас.
Около недели крепился Виктор, никому не позволял взглянуть на то, что в душе у него творилось, а потом, отчаявшись, почти на животе вполз в низенький шалашик, который соорудили себе Афоня с Груней, и сказал:
— Ну вот что… И никакой я не лейтенант, а просто парень, и все. Потому и обязан сложить с себя командирскую должность.
Не со зла или обиды, а осознанно, понимая, что сейчас только так и можно, все о себе рассказал, без утайки.
С березы, которая печалилась на кромке болота, надсажалась кукушка, уверяя кого-то в том, что жить ему осталось еще больше ста лет, над самым ухом нудно звенели комары, готовясь к атаке, а они — Афоня с Груней и Виктор, — согнувшись в три погибели, молча сидели в шалашике и глядели на черную болотную воду, казавшуюся даже жесткой в своей неподвижности.
— А ты нормально командовал. Никогда бы не поверил, что гражданский на такое способен, — наконец сказал Афоня.
Что мог на это ответить Виктор? Напомнить все те случаи, когда был на волосок от разоблачения? Или начать оправдываться, ссылаясь на свою молодость и военную необходимость?
Еще с месяц назад, уличи его кто-то, он скорее всего поступил бы именно так. Но после нелепой гибели Клавы и двух мальчонок Авдотьи враз повзрослел он, вдруг понял, что в жизни слова — далеко не самое главное. А тут совсем недавно и Нюська внутреннего огня добавила. Уловила его, Виктора, когда рядом никого не было, и заявила таким тоном, словно самой главной здесь была.
— Я в Степанково сгуляю. Отпустишь или тайком убегать?
— Спятила? Или от жиру бесишься?
— Где он, жир-то? Порастаял за год, сейчас у меня одни мослы остались, слава богу и за то, что пока одежду не рвут… Ты, Витенька, улови главное, что меня на такое толкает: один он сейчас среди них. Одинешенек!
Да, туговато приходится сейчас Василию Ивановичу. Возможно, даже вовсе худо. Только как ему поможешь, если обстановка сложилась — отвратнее нельзя?
И еще понял Виктор в тот момент, что большая, настоящая любовь живет в сердце Нюськи. Красивая и невероятно сильная любовь.
Он глянул в счастливые глаза Нюськи, вздохнул и зашагал прочь. Но вдруг остановился, посуровел и спросил гневно, не смиряя голоса:
— А если с тем столкнешься? С тем самым, к которому…
— Угнали ирода отсюда! Еще когда наши под Харьковом наступали, его угнали отсюда! — и вовсе расцвела в улыбке Нюська.
Выходит, и Нюську, которую многие считали беспутной, посетило большое счастье. А что есть у него, Виктора? И образ отца в памяти стал словно дымкой подергиваться, и Клаву с сынишкой убили… Самое же страшное, что пришло в голову только в эти дни, — война украла у него, Виктора, юность. Ту самую, о которой все пожилые вспоминают с такой теплотой. Действительно, детство у него было, а вот юность стороной промелькнула. И уже никогда не вернется, хотя лет ему в самый раз…