Костюм Арлекина
Шрифт:
— Какой ужас! — громко сказал принц Ольденбургский.
Все закивали, хотя истинный ужас неизвестности и ожидания остался в гостиной, а здесь, в прибранной и затененной комнате, глядя в лицо покойного, на котором камердинер успел припудрить синеватые пятна, все должны были испытать мгновенное облегчение. Смерть, слава богу, выглядела пристойно.
4
Через четверть часа, провожая австрийского посла к карете, Шувалов говорил:
— Было бы крайне нежелательно, чтобы его величество император Франц-Иосиф, ваше Министерство
Иван Дмитриевич случайно подслушал этот разговор, когда обследовал замок на парадном.
— Мой долг, — холодно отвечал Хотек, — немедленно телеграфировать обо всем в Вену. Подозреваю, что убийство совершил какой-нибудь фанатик из так называемого «Славянского комитета». В Москве, правда, эта публика более активна, чем в Петербурге, но и здесь ваша пресса переполнена их воплями о том, что мы якобы притесняем наших славянских подданных. Очевидно, эти господа почувствовали свою безнаказанность и решили перейти от слов к делу. Их цель — спровоцировать войну между нашими империями.
— Вы преувеличиваете, граф.
— Ничуть. Сегодня на мою жизнь тоже совершено покушение.
— Боже мой! Как?
— Утром, когда я проезжал мимо Сенного рынка, из-за забора кто-то пустил камнем в окно моей кареты. Вот такой камень, — показал Хотек. — Он пролетел буквально в дюйме от меня, возле самой головы. Есть свидетели. Боюсь, что смерть бедного Людвига — это только начало. Следующей жертвой могу стать я или кто-то из посольских секретарей. Например, барон Кобенцель.
— Я сейчас же отдам приказ об охране посольства, — сказал Шувалов.
— Благодарю.
— На выезде вас будет сопровождать казачий конвой.
— Смею надеяться, этими мерами вы не ограничитесь, — заметил Хотек.
С помощью лакея он с трудом забрался на подножку, немного передохнул, затем сложился в три погибели и задвинул свое журавлиное, по-старчески сухое тело внутрь кареты, откуда его тащил на себя другой лакей.
«Орел!» — подумал Иван Дмитриевич, глядя вслед отъезжающей карете.
Одновременно мелькнула мысль, что при успешном завершении дела можно получить не только русский, но и австрийский орден. Хорошо бы! Жена будет счастлива хвалиться перед соседками.
С этой приятной мыслью он продолжил осмотр княжеского особняка. Дом был двухэтажный, весь нижний этаж занимал князь, верхний пустовал. От прихожей и вестибюля начинались два коридора: один вел налево, в господские покои, второй — направо, в людскую половину и кухню. На ночь в доме оставался один лишь камердинер, имевший отдельную каморку. Остальные комнаты людской половины были заперты, кучер и кухонный мужик жили на дворе, при конюшне, а берейтор и повар нанимали квартиры в городе. Все мужчины. Князь был старый холостяк и женской прислуги не держал.
При допросе, на который всех этих людей по одному звали в гостиную, Иван Дмитриевич убедился в их невиновности. Они не юлили, на вопросы отвечали спокойно и толково, подозрительно сильного горя никто не изображал, да и чутье подсказывало, что эта публика тут ни при чем. Певцов молча сидел на диване, слушал, не вмешиваясь. Видимо, начало пути он решил пройти вместе с напарником, а уж потом забежать в конец и двинуться ему навстречу.
Та половина жизни князя фон Аренсберга, вернее, треть или даже четверть жизни, которую он проводил дома, очертилась быстро. Князь был человек светский, семейными обязанностями не обремененный, как, впрочем, и служебными. Время от времени он посещал парады и стрельбы на Волковом поле, изредка бывал на маневрах, предпочитая кавалерийские, вот и все его дела. Днем ездил с визитами, вечером часок-другой отдыхал у себя, а ночь проводил в гостях или в Яхт-клубе, за игрой. Возвращался обычно под утро. Иногда привозил женщин.
Накануне князь появился дома около восьми часов вечера, до десяти спал, затем отправился в Яхт-клуб. В таких случаях уезжал он всегда на своих лошадях, но без берейтора, а на обратную дорогу нанимал извозчика. Кучера сразу же отпускал. Вчера тот вернулся в начале двенадцатого, распряг лошадей и лег спать. Кухонный мужик, его сожитель, к тому времени уже спал, берейтор и повар еще с вечера ушли к семьям. В доме находился один лишь камердинер.
Из Яхт-клуба князь возвратился в пятом часу утра, как обычно. Швейцара он не держал, ключ от парадного носил при себе. Камердинер помог ему раздеться, проверил, заперто ли парадное (было заперто), и лег в своей каморке. Ночью ни шума, ни криков не слыхал.
— Пьяный был? — спросил Иван Дмитриевич.
— Господь с вами! В рот не брал.
— Да не ты. Барин.
— Чуток попахивало.
Оставшись наедине с Певцовым, Иван Дмитриевич изложил ему свои сомнения. С верхнего этажа на нижний попасть никак нельзя, это проверено. Замок на парадном не взломан, черный ход закрыт изнутри, в окнах все стекла целы, и рамы тоже изнутри заперты на задвижки. Каким же образом убийцы проникли в дом?
— Как-нибудь ночью подкрались к парадной двери, натолкали в замочную скважину воску и по слепку сработали ключ. Все просто, — пожал плечами Певцов. — Черный ход запирается на внутренний засов, а парадное — нет. Обратили внимание?
— Обратил.
— Они все предусмотрели заранее. Пошлите ваших людей по слесарням, кто-то из мастеров может вспомнить заказчика… Чего тебе, Рукавишников? — спросил Певцов у стремительно вошедшего в гостиную жандармского унтер-офицера с шашкой на боку.
Тот протянул серебряный портсигар с вензелем фон Аренсберга и ткнул пальцем в стоявшего поодаль камердинера:
— При обыске у него в каморке нашли.
— Спер, шельма, под шумок, я же говорил! — возликовал Певцов. — Убийцы не за тем приходили.
Камердинер пустил слезу, начал каяться, причитая:
— Христом Богом клянусь, только его и взял! Больше ничего!
— Молчать! Чего нюни распустил? — прикрикнул на него Иван Дмитриевич. — Отвечай, крымза, для чего князь велел разбудить себя в половине девятого?
— Бес попутал! — рыдал камердинер. — Ничего не знаю!
Позвали кучера. Тот клятвенно заверил, что с утра подавать лошадей у него приказа не было.
— Выходит, князь кого-то ждал к себе, — заключил Певцов.
Это была, пожалуй, первая его мысль, с которой Иван Дмитриевич мог согласиться.