Косвенные улики
Шрифт:
«Никогда не представлял, что это будет настолько неприятно, — думал Стельмахович, шагая за своим более оптимистично настроенным румяным коллегой Игнатовым. — Может, все дело в воспоминаниях. Но ведь все прошло… Я не видел ее уже три года. А ведь вспоминал… Да, вспоминал. По случаю. И вот сейчас такой случай. Оттого так и неприятно… Интересно, мы будем заседать в том же зале или в другом? Было бы смешно, если в том же… Только теперь я буду сидеть за длинным столом и буду иметь право задавать вопросы. Любые, какие захочу, вернее, какие сочту нужными. И все будут отвечать».
Вся процессия во главе с Васильевым остановилась в коридоре, и судья о чем-то заговорил
«Все-таки он, наверное, вспомнил, что разводил нас, — решил про себя Стельмахович, поймав пристальный взгляд судьи. — Еще бы не вспомнить. Когда мы с Верой шли в суд, то были уверены, что вся эта канитель займет не больше получаса. Специально договорились, что обойдемся без подробностей, используем традиционную формулировку: «Не сошлись характерами».
Зачем ему понадобилось задавать и задавать вопросы? Васильев словно хотел заставить их снова прожить их совместную жизнь. И все это было проделано с такой вежливостью и участием, что поневоле приходилось отвечать.
И Вера не выдержала. Слезы долго копились под набухшими веками и потом хлынули… Нет ничего сокрушительнее жалости к самому себе.
Зачем он это сделал? Чтоб растоптать меня, совсем незнакомого ему человека? Чтоб заслужить признательность Веры, которую он и в глаза больше не увидит? Потом суд удалился на совещание, а когда вернулся, то на лице у председателя уже не было ни заинтересованности, ни задушевности. Сухим голосом он зачитал: «Суд, рассмотрев, удовлетворяет…» Зачем он это сделал?»
…Суханов не оглядывался, когда два милиционера провели его (один впереди, другой сзади) в переполненный зал. Он смотрел прямо в широкий седой затылок первого милиционера и слышал астматическое, с легким присвистом дыхание второго, шедшего сзади. Он остановился у широкой лоснящейся лавки. Почувствовав на плече тяжелую руку и услышав слово «садись», сел и удивился, до чего лавочка скользкая, и ему невольно захотелось поерзать и устроиться попрочнее, но попрочнее не получалось, и не было такого места на лавочке, на котором можно было бы сидеть прочно и неподвижно.
«Ничего, ничего, — успокаивал себя Суханов, но мысли были неотчетливые и торопливые, как бормотание спросонок, — ничего, судья добрый, главное, что судья добрый, ведь должен же он понять, что я не грабитель, что грабить я не собирался. Я работаю, я не грабитель — он это должен понять. А эта баба дура, как все бабы. Защитница… — горько усмехнулся про себя Суханов. — Правду ей, правду… Какую правду… Она, верно, ничего в жизни не видела, кроме своих институтов — вот это правда. А прокурор злой, но с судьей он не справится. Тот мужик крепкий. Нет, главное, что судья добрый… А ведь я сирота… Да! Я сирота! Что же мне теперь, помирать оттого, что сирота? Мать уехала… Какая разница, уехала или померла? Нет ее. Нет, и все! Никого у меня нет! Ну выпил… На трудовые… Имею право, всякий может выпить, а главное, не закусил, немного выпил и отключился. Сколько раз бывало… Ничего утром не помню. Когда, на завод за мной пришли, чуть не умер от страха… А вообще, кого я хоть пальцем тронул? Кто скажет? Наоборот, всегда заступался… — Суханов уже не бормотал про себя, он кричал про себя, и голос его звенел, и дрожал, и доставал судью до самого сердца. — Да, виноват, виноват, судите, но не грабил, никогда в жизни не грабил!» — кричал он про себя и сам верил, что это правда.
Он сидел согнувшись,
Он слышал за спиной тихие голоса. Он различал знакомые голоса ребят и незнакомые, любопытные. Он решил вообще не оглядываться в зал, ни разу. И тогда всего этого переполненного зала не будет. Не будет этих любопытных глаз, приоткрытых ртов и тихого шепота.
— Прошу встать, суд идет.
Суханов вздрогнул и опустил голову еще ниже. Ему нестерпимо захотелось взглянуть на судью, на доброго судью, от которого теперь зависела его жизнь, но страх, еще более острый, пригибал его голову — а вдруг он не добрый, вдруг они врали или ошибались? Он опять почувствовал на плече тяжелую руку и услышал тихое: «Встань». Фразу «Встать, суд идет!», произнесенную маленькой женщиной с кипой бумаг под мышкой, он слышал, но не отнес ее к себе, как не относил ничего из происходящего в зале, кроме собственных, таких убедительных, таких надежных мыслей…
Он встал и, медленно подняв голову, посмотрел на судью.
«Да какой же он добрый? — панически думал Суханов с настойчивостью вслушиваясь в слова, произносимые судьей ровным, ничего не выражающим голосом, и все равно не понимая их смысла, — да он никакой!»
Что-то необычное, необъяснимое в поведении публики насторожило Васильева. В зале сидела в основном молодежь, и лишь в первых рядах он увидел два-три знакомых лица — завсегдатаи, конечно, занимали лучшие места.
Автоматически произнося известные слова, Васильев пытался определить, чем же его поразила сегодняшняя публика, и, встретившись глазами с несколькими молодыми ребятами из задних рядов, он понял — весь зал заинтересован в происходящем и эта заинтересованность наэлектризовала, казалось, даже воздух. Словно это были не зрители, а участники. Словно и их судьба должна была сегодня решиться.
Каждый раз в начале процесса Васильев бывал тороплив. Он знал за собой этот недостаток и специально старался говорить медленнее, торжественнее, что ли. Но всякий раз мысли убегали, он задумывался над теми конкретными задачами, которые еще предстояло решить, и «обязательная программа», как он ее про себя называл, то есть объявление состава суда, чтение обвинительного заключения, актов экспертизы и так далее, сковывала его. Сейчас его больше всего интересовала позиция подсудимого…
— Граждане судьи, — сказал Суханов и облизал спекшиеся губы и только тут во второй раз коротко взглянул на судью — чего, мол, тут рассказывать? Он снова облизал спекшиеся губы. — Все в деле написано точно… Ударял я его или нет — не знаю… Взял шесть рублей или больше — не знаю… А может, и больше… — Он взглянул на потерпевшего. Гладилин сидел, уставившись в пол. Почувствовав, что эти слова обращены к нему, он хотел было посмотреть на Суханова и уже было повернулся к нему, но в последний момент, не дойдя до него взглядом, снова склонил голову.
«Он боится его, — подумал Васильев. — Почему? Может, стесняется всей процедуры? Глупости. Именно боится».
Васильев не перебивал подсудимого.
Суханов продолжал:
— Я единственно что могу рассказать, — печально, с горькой, кривой ухмылкой говорил он, — это то, что было в начале вечера, то есть до… — он замялся, подыскивая слова, и взгляд его тревожно метнулся с защитника на прокурора, потом на судью, — до этого случая, даже не до случая, а до последней бутылки. Могу рассказать, что было утром… А вообще, там все написано, наверное, правильно…