Кот из Датского королевства
Шрифт:
И как только я Петю домой отвёз, так из дому пошёл почему-то в церковь. Можно сказать, не я пошёл, а ноги сами меня туда понесли. Так я твёрдо туда направлялся, словно и не было никакого другого пути, или будто меня кто-то за руку вёл. Почему в церковь, зачем? Если бы остановил меня кто-нибудь тогда и спросил, я бы не нашёл что ответить. Просто шагал и всё, не рассуждая. А когда вошёл внутрь церкви, сразу купил и поставил несколько свечек.
Раньше я никогда ничего подобного не делал и представить себе такого не мог. А если бы сказали мне, что такое со мной случится, я бы не поверил, рассмеялся.
Всё
И стал я с тех пор ходить в церковь. Молиться не умел, а только свечки ставил и на иконы смотрел. Иногда подолгу стоял, уходить не хотелось. А о чём я думал тогда, я, конечно, не помню и даже представить не могу. Наверно, пытался понять, почему меня сюда так тянет. Но понять я этого тогда не мог.
Библию я в то время не читал, ничего о вере в Бога не знал, но вот тянуло меня в церковь и всё. Потом и Люда стала со мной ходить. Ей тоже на душе легче становилось после церкви, и отрицать это мы не могли.
А Петя наш после психушки чуть потише стал. Начнёт бывало по обыкновению права качать, а потом вдруг нахмурится и замолчит. А месяца через три он заболел. Энергии дурной у него поубавилось, и он понемногу стал позволять за собой ухаживать. Так было куда легче для нас с Людой: не бороться с ним попусту, а ухаживать, как за настоящим больным — это было намного легче. Сил на нас кричать у него уже не было. И, видно, понимал он и сам, что умирает.
Умер Петя тихо. С нами к тому времени давно уже примирился. Сначала Петя есть всё меньше стал, отказывался от пищи, а потом и вовсе есть не смог, — так и угас. Быстро, за неделю всего.
А я с тех самых пор понял, что в Бога верю. Пытаясь получше разобраться, стал книги читать о вере: интересно было. Потом на службы начал ходить…
Иван Осипович замолчал, задумался.
— Ну вот! Уж не знаю, получилось у меня ответить на твой вопрос или нет. Но, мне кажется, так я и пришёл к своей вере. Петя привёл!
Глен молча, серьёзно смотрел на Ивана Осиповича. Он был благодарен русскому другу за то, что тот открыл перед ним часть своей души. Глен оценил это, но не мог сообразить, как выразить своё сочувствие, что именно сказать. Тогда он лишь тихонько дотронулся до плеча Ивана Осиповича. Профессор жест Глена сразу понял и просто кивнул в ответ.
За разговорами приятели и не заметили, что уже вплотную подошли к Казанской иконе Божией матери. Оба остановились перед ней и молча смотрели на икону. Иван Осипович перекрестился и поцеловал образ, а Глен стоял рядом и внимательно рассматривал изображение Богородицы. Икона, и в самом деле, была очень красивая.
Потом, чтобы не задерживать остальных людей, желающих приложиться к чудотворному образу, приятели отошли немного в сторону.
Однако, и стоя чуть поодаль иконы, Иван Осипович все ещё продолжал о чём-то молиться — сосредоточенно, про себя. Глен тем временем, с тихим удивлением, смотрел то на икону, то на людей, с благоговением подходящих к ней. Чувствовал он себя так, словно ему доверили прикоснуться к чужой, непонятной, но очень большой тайне.
И вновь возвращаясь взглядом к иконе, Глен молча благодарил Бога. Душа его отчего-то ликовала. Он благодарил Бога и за радость жить, и за эту промыслительную встречу с русским профессором…
Когда приятели вышли из храма, небо по-прежнему было ясным. Туч на небе не было, а вечер, судя по всему, наступать не спешил. Продолжался бесконечный летний день…
ПРАВЕДНИК
Рассказ
Тимофей Иванович Синицын стоял у окна своей квартиры на третьем этаже и смотрел, как внизу, на улице, его красавица жена Юлечка прощалась со своим новым ухажёром.
Прощание как всегда было бурным и долгим.
На этот раз в друзьях ходило лицо кавказской национальности — мужчина высокий, черноволосый и чернобровый, — словом, очень колоритного вида. Прощалась Юлечка с новым возлюбленным как всегда на глазах всего честного народа. Похоже, ей доставляло удовольствие эпатировать публику. Поцелуи при прощаниях, как правило, были страстными, а объятья крепкими. Сцены неизменно впечатляли, как хорошая театральная постановка. Так уж Юлечке нравилось. Не могла она прощаться попросту, без театральных эффектов. Если бы Синицын стоял сейчас не у окна, а находился к Юле поближе, во дворе, то услышал бы ещё и отрывистые, но пламенные речи.
И соседи, присматривающие во дворе за детьми, и старушки, безвылазно сидящие на лавочках, все, казалось, смотрели только на Юлечку. Возлюбленных Юлечка меняла часто, так что рассматривать их, а тем более запоминать, было ни к чему.
К тому же Юлечка была очень красива. Тоненькая, как стебелек, высокая, ноги длинные, головка небольшая, аккуратная, а черты лица нежные. Глаза у Юлечки огромные, карие, а ресницы длиннющие, густые. Волосы черные, как смоль, длинные, но не прямые, а расходящиеся от макушки вниз легкими волнами. Посмотреть, так просто, куколка! Правда, соседи почему-то выбирали для её характеристики другие слова.
Слово «шалава» казалось Юле слишком глупым, и потому не беспокоило. А вот прозвище «валютная проститутка» категорически не нравилось. В этом прозвище, конечно, было больше злости, чем правды, потому что вела Юля такую бесшабашную жизнь не из-за любви к деньгам, а тем более валюте. Просто натура у неё была такая безбашенная!
Поклонников Юлечка специально не искала, усилий для их привлечения никаких не прилагала. Они сами собой откуда-то появлялись, менялись и никогда не переводились. И было это всё легко и увлекательно. И сама её жизнь казалось ей легкой, безоблачной и невесомой. Да разве же Юлечка виновата, что её угораздило родиться такой красивой и яркой и что она нравится всем, без исключения? Ну, разве что, кроме соседей и родственников мужа. А о них нечего и думать, — что с них возьмёшь?!