Котел. Книга первая
Шрифт:
— Как?
— Обычным манером.
— Забавляетесь.
— Забавлялся бес с чертенком, волк с козленком. Нынче я как-то не в себе. Замени.
— Пусть Кривоконь. Он техникум кончал. Целых три года на горне вкалывает. Будет справедливо, Денис Николаевич.
— Я тебя прошу.
— Ладно. С условием подсказывать.
— Ни на какие подсказки я не способен. Не в себе.
— А мастер? Еще примет за самозванца? Весь цех будет зубоскалить.
— С мастером урегулировал. И ребята знают.
— Прямо врасплох…
— Тот ходок плох, кого застают врасплох, — сказал старший горновой и рассмеялся. Он любил, уцепившись за какое-нибудь словцо, с ходу придумать пословицу. Он бывал откровенно доволен, когда получалась удачная пословица. Теперь он был
— Перво-наперво проверь, на путях ли шлаковозы. Не отводи стопор, пока не убедишься, прочно ли закреплена фурмочка и амбразура. Да, Николаич, не забывай, что из-за нерадивого отношения к чашам в прошлом году цех понес убыток в миллион рублей.
Не было случая, когда бы Иван подумал о том, что для него возможно продвижение в старшие горновые. Ему это не приходило на ум по той простой причине, что большинство старших горновых имело длительный рабочий стаж, а для остальных, по преимуществу инженеров, эта малая руководящая должность была перевальной: в мастера. Не редкостью было и то, что в подручных горновых подолгу задерживались выпускники индустриального техникума. Кроме того, на целое десятилетие задержался на горне домны «Уралки» инженер Апрелков, окончивший с отличием Ленинградский политехнический институт. Поэтому, согласившись отстоять смену за Грачева, Иван не только был раздосадован и струхнул, но и заподозрил за внезапным своим н а з н а ч е н и е м коварную покупку. Мнились ему и козни, однако он не находил для них сколько-нибудь вероятных объяснений. Он верил в доброжелательство Грачева и решил попытаться выведать у него действительную причину, почему произведен на одну смену в старшие горновые.
Из фурменных гляделок выбивались в меркловатый воздух твердые лучики. Иван добыл из кармана куртки синее очко, оправленное деревом, прикладывался к гляделкам. За стеклышками гляделок, совсем рядом, происходило сметанисто-белое мельтешение, в которое вкрапливались какие-то почти нематериальные кусочки: то ли коксовое крошево, то ли капельки чугуна. Но он видел главное: печь хорошо принимает дутье, расплав идет нормально, чугун, похоже, будет горячий и наверняка качественный, потому что сера, из-за которой его признают некондиционным или бракованным, основательно выгорит, войдет в доменный газ, а также щедро отдаст себя в шлак.
Иван чуть было не вернулся на литейный двор: «Будь что будет!» — но услышал резкий брызгучий звук, торопливо пошел обратно на пульсацию отсветов, озарявшую черную бронировку печи.
Ему померещилось, что раздался хлопок. С зимы такой хлопок был для Ивана не просто моментом, предупреждающим о том, что произошел прожог шлаковой фурмочки и что водород, выделяемый водой, начал пылать. Такой хлопок воспринимался им как предвестие катастрофы: зимой из-за прогара холодильников вырвало шлаковый прибор и страшно разверзло кладку. В образовавшийся проем попер поток шлака; им смыло горнового, а пламенем, которое взмывало чуть ли не под фермы крыши, погубило двух иногородних доменщиков и их провожатого: они проходили по кольцевому мостику, над «колбасой» воздухопровода, тут их и застиг огонь.
Горнового, который погиб, заменил в грачевской бригаде Иван.
Напрасно он взволновался, ничего опасного не случилось. Едва Грачев проломил пикой лётку, ее на секунду заткнуло обломком глины, потом обломок выхлестнуло в канаву с настораживающим залповым звуком, и вольно понесся под уклон к известковым внутри и снаружи ковшам янтарноватый, летуче пышный шлак.
— Ты чего, старшой? Проверяешь?
— Не хватало…
— Почему бы и не проверить?
— Сказанул ты, Денис Николаевич.
— Не удивляйся, Ванек. Если отвечал за других и вдруг ни за кого ответственности не несешь, здесь уж психология иная. Взять тех же ездовых собак. На севере не жил?
— Не довелось.
— Который пес вожаком был, — его в рядовые снимешь, другого, покрепче, похитрей, пооборотистей, на его место произведешь. Этот, значится, бывший вожак, бывало, струна струной ходил, на подъемах аж пластался над снегами, чтоб вся остальная упряжка вместе с ним пласталась. Какой рядовка, если сачковал, вожак подойдет к нему на привале и цап-цап за морду, дескать, на совесть надо тянуть, сообща. Теперь, в рядовке, он и сам ловчит. И куда делась прежняя сознательность. Так что ты верно… Проверка обязательна. Человек — ловчила из ловчил.
— Чудачишь, Денис Николаевич?
— Чудачу. Необходимость. Я сапожника знаю. В тридцать пятом году он мне выходные сапоги сшил на заказ. Опосля тачал мне сапоги: когда я с войны приехал, заготовки, коричневый хром на жену и на себя привез. Недавно прохожу по тротуару. Он кричит из окна. Заходи, кричит, третью пару сошью. Колодка, кричит, твоя цела. А я ему: «Сколько можно одной и той же колодкой пользоваться? Теперь узконосые не носят. Теперь широконосые». Штамповка, она, Ванек, везде скоро вьет гнездо. Соблазн велик жить по привычным образцам. Да жизнь от этого сохнет. Сухотка спинного мозга у человека бывает. Он высохнет. Скелет — и все. Сухотка, она и дело сушит и душу. Не зачудачишь, дак заплачешь. Наш бывший начальник не чудачил бы, мастера до сих пор сторожами бы сидели у домен.
— Какое тут чудачество, коли он дал им самостоятельность и заставил учить теорию.
— Хы-х, дал? Заставил. Революцию совершил. Именно при посредстве чудачеств. Иначе навряд ли бы у него что получилось. До него Бабко был, маленький, прыткий, всякой дырке затычка. Шагу не давал ступить мастерам. Что бы ни делалось в цеху, мелочевка аль значительное, — все лишь с его ведома.
— Ясно. Творогов как повел?
— Недели две цех фактически без начальника был. Назначить назначили, он не заступал, в кабинет ни разу не зашел. Ходит с утра до вечера по печам, смотрит да помалкивает. Когда заступил, дня через два чрезвычайное происшествие. На воскресенье оно выпало. На пятой, кажись, печи лётку пробили, а чугун не идет. Бабко в любое время дня и ночи звони, он даст команду аль сам примчится. Чепе. На печь прибежали обер-мастер и начальник смены. Начальник смены сразу звонить Творогову. Доложил: так-то и так-то! Ждет указаний. А в трубку музыка, танго, и отбой: пи-пи. Сменный опять звонить. Нас, говорит, разъединили. «У меня гости, я отдыхаю. Танго, — говорит, — мешаете танцевать. Вы, — говорит, — там все Иваны и все большие. Сами принимайте решения. И впредь не звоните домой». И сызнова: «Вы там все Иваны и все большие. Действуйте. В понедельник обскажете, почему действовали так, а не иначе. Затем я проанализирую ваши действия и дам оценку».
— Что за чепе?
— Чугун проел кладку, в пень домны ушел. Не быстро они сообразили, что стряслось. Но все-таки сообразили. Подготовились. Здесь как раз директор завода прикатил. «Где начальник?» — «Нет». Директор рассвирепел: тоже звонить. Сразу в ругань. Директор, говорит, на месте аварии, а начальник цеха развлекается. Творогов ему: «Мне там нечего делать, вам тем более. Подъезжайте. Вместе выпьем, повеселимся». Директор и пуганул его почем зря. Творогов, не долго думая, отключился. Назавтра директор вызывает его по прямому проводу и велит явиться. Творогов ему: я, говорит, рапорт провожу, занят. Проведу — приеду. Тот: «Давай ко мне». Этот: «Я занят». Трубку на рычаг. Директор минут через десять влетел к Творогову и давай орать. Цеховых как выдуло из кабинета. Творогов лег на диван лицом к спинке и молчок. Директор выкричался, Творогов встал, открыл дверь. До свидания, говорит. Если в другой раз вы будете вести себя как сегодня, я не смогу с вами работать. Тот, конечно, беситься. Этот за пальто и теку из кабинета. Директор опосля ни-ни. Через несколько лет главным инженером назначил, над всем комбинатом. А умер — Творогова в его кресло. Так ты чего?