Котенок и незнакомец
Шрифт:
Не могу больше слушать. Значит вот он какого обо мне мнения? А что можно было еще подумать? И слезы ручьем по щекам. Я отдала трубку Антону. Не могу остановиться. Как же плохо. Все напряжение, что так долго копилось, вылилось в настоящую истерику.
Что же за жизнь такая? Почему все так плохо?
— Лера, успокойся. Посмотри на меня. Если не успокоишься, то ударю!
— Какая разница! Плевать на все. А я говорила, что не такая. А он мне поверил. Или я думала, что поверил. Иллюзия. Если вся жизнь иллюзия, то зачем бороться? Зачем к чему-то стремиться? Зачем рожать детей, когда
— Егор, пойдем я тебе мультик найду. — Антон забрал Егора. — Не нужно тебе все эти разговоры слушать.
А я все реву. Как же все паршиво складывается.
— Рассказывай все по порядку. А там разберемся.
— Зачем?
— Затем. Рассказывай.
По стеклу стекали капли дождя. Тучи набежали словно из неоткуда. Погода резко испортилась. На душе пустота. Ничего. Как будто меня засосало в черную дыру. Нет ни прошлого, ни будущего. И понятие времени больше нет.
— Думаешь сделать аборт. — Антон не спрашивал. Просто подводил итоги.
— Других выходов нет. К тому же после сегодняшней истерики и вчерашнего отравления, не думаю, что ребенок родиться здоровым.
— Почему только женщина решает оставить ребенка или нет? Только она думает ставить отца в известность или нет? Тебе не кажется это несправедливо? Неправильно?
— А кого ставить в известность, если я сама не в курсе? Если я правда гулящая девка?
— Дура ты, а не гулящая. — Антон взлохматил волосы.
Он ушел, ничего больше не сказав, а я занялась обычными делами. Согрела воду, чтоб помыть Егора и ополоснуться самой в большом тазу. Постирала, вымыла пол. Меня периодически шатало, но я продолжала заниматься делами. Мне хотелось забыться с помощью них. Но пустота словно навсегда поселилась в душе.
Понедельник. Вновь женская консультация. Егор в саду, а я сижу в очереди, чтоб сдать анализы. На обшарпанных стенах плакаты счастливых женщин с малышами на руках. Напротив меня плакат. На нем изображен маленький ребенок, который размером с ладонь. Долго не могу разобрать надпись. В глазах стоят слезы. Наконец, читаю “Мама, не убивай! Я ведь живой!” Дальше идет стих, а я готова разреветься прямо в очереди.
А медсестра зовет, чтоб шел следующий. Следующая я. Берут кровь. Много пробирок. “ Мама, не убивай! “А как я тебя выращу? Я же не справлюсь. “Мама, я же живой”.
— Чего так поздно на аборт идешь? По частям доставать будут. — Спрашивает медсестра с равнодушием в глазах. Ей все равно что я отвечу. Неинтересно. Как и всем вокруг. Им не до кого нет дела. Они могут только осуждать. Даже не будут стараться понять. А что мне еще остается сделать? Я не вытяну одна с двумя детьми. На паперть идти с протянутой рукой? Так они же первые будут осуждать. Говорить, что не надо было рожать, нищету плодить, если не в состоянии прокормить. А если ребенок больным родиться? Это же хоть вешайся. “Мама, я живой. Не убивай.” И ведь, правда, убийство. Как бы я себя не убеждала в обратном.
Кружится голова. Все плывет. Это от слез или мне плохо? Медленно сползаю по стене. Темно. Будто резко выключили
— Ты как, дочка?
— Жива? Очнулась? Вот и хорошо. Болит чего? — Бодро спрашивает медсестра.
— Нет. Все нормально.
Голова еще кружится, но зрение вернулось. А вмести с ним и противное ощущение грязи. Мерзкое, липкое. Как я могу думать, чтоб убить своего ребенка? Дура. Но нужно. В голове путаница.
— Пойдем на свежий воздух. Там и дышится легче. — Кто это говорит? Какая-то бабушка.
— Следующий! — Кричит медсестра.
— Я к тебе завтра приду. Мне не к спеху. — Отвечает бабушка.
— Дело ваше. — Жмет плечами медсестра. Ей все равно. Всем все равно.
Душно. На улице лето. Меня мутит. Сидим на лавочке в каком-то дворе. Бабушка пихает пирожок. Я беру его машинально. Жую. Нужно взять себя в руки. Нельзя раскисать. Я не имею права раскисать. Вдох- выдох.
— Мы сами строим свою жизнь. Я могу дать совет, но советы давать — это неблагодарное занятие. Ты все равно поступишь по своему, а в итоге меня обвинишь. Так устроен человек, что не любит за свои ошибки отвечать. На других вину перекидывает. Но одно я тебе все же скажу. Трудности рано или поздно проходят. Ничего не длится вечно. Когда наступят светлые времена, что ты будешь вспоминать? Как сломалась или как выстояла?
— Сердцем понимаю, что должна сделать. Но когда начинаю рассуждать здраво… Меня никто не поймет.
— Значит, не те люди рядом с тобой, раз они не могут принять твое решение.
— Нет у меня никого, кроме сына Егора. — Я вздохнула. — С матерью в ссоре. С сестрой не общаюсь. Рассчитывать могу лишь на себя.
— У тебя уже помощник есть.
— Егор болен. После травмы ни на что не реагирует.
— Шок?
— Возможно. Еще травма головы была. Из-за меня все это произошло.
— Будет тебе. Живой и лады. Остальное наладится. Вот чего реветь? Прошлого не изменить. Случилось и случилось. Значит так должно было произойти. Ты говоришь, что одна. А чье же тебя так мнение волнует? Мое? Или вон того мужика? — Она хмыкнула, указав на пьяного забулдыгу, который держался за стену дома, чтоб не упасть и матерился. — Или вон той тетки, которая всю жизнь недовольная ходит? Тебя так их мнение заботит? Чихать на них нужно с высокого моста. Вон, иди на мост и поплюй с него в реку, чтоб легче стало.
— Глупо это.
— Что?
— С моста плевать.
— А не глупо себя ломать, боясь осуждения со стороны чужих людей? Я по молодости одно время в многоквартирном доме жила. И там жила Марья Тимофеевна. Вредная была старуха, хотя о покойных не принято плохо говорить. Баламутила она весь подъезд. Бабушки сидели на лавочке перед подъездом и обсуждали всех и вся. Заводила всех Марья Тимофеевна. Я ее боялась пуще огня. Если уж Марья Тимофеевна начинала травлю, то ее было не остановить. Одну девочку до самоубийства довела своими словами. А та всего лишь юбку надела чуть короче положенного. Теперь представь, что я в ту пору от мужа ушла будучи беременной от другого. Сколько я тогда дум передумала, но поняла, что мужа обманывать не могу да и обман бы раскрылся, а аборт сделать не смогла. Любила я отца ребенка, а вместе быть мы не могли долгое время. И знаешь, как получилось, старшего сына не стало и любимого на тот свет смерть забрала, а остался у меня только Лешка. Но это к делу не относится.