Шрифт:
1
Бывали дни, когда Гонконг во всем походил на лондонский пригород, где она жила до войны. Вот и сегодня холодное раннее утро с обрывками тумана, липнущими к окнам, вернуло ее в Болхэм. Серое небо падало крупными, мягкими, расползающимися клочьями, точно наверху прорвалась подушка — и уж конечно не вонючая китайская подушка, набитая соломой. При каждом порыве ветра казалось, будто прямо у Бетти над головой кто-то спускает воду: дождевые струи еще яростнее обрушивались на крышу Альбион-коттеджа, которая заодно служила потолком гостиной. В такие ненастные дни что небо, что крыша, что потолок — все едино.
Бетти Маллерд сидела в комнате, которую сама называла залой, и ждала, пока ее сын Чеп явится завтракать.
—
И в сотый раз подумала: «Китайские родственники? Какие еще китайские родственники?»
Она только что положила трубку после разговора с Монти, который был поверенным мистера Чака и ее тоже — их общим поверенным, поверенным фирмы; Монти Бриттейну доверяли просто все. Он был свой — тоже лондонец, коренной, носил котелок и только усмехался, тараща бесстрастные глаза, когда Бетти говорила: «Я вам доверяю, потому что вы еврейчик».
Мистер Чак никогда не говорил ни о каких китайских родственниках.
Как сказать Чепу? — вот в чем загвоздка-то.
Крыша опять загремела под напором дождя, и Бетти вновь переместилась в Болхэм. Подняв голову, она встретилась взглядом с Ее Величеством — крупноформатной фотографией, которая висела над сервантом красного дерева по соседству с небольшим снимком покойного мужа Бетти, Джорджа, в форме ВВС. Портрет королевы был частью комнаты, такой же ее неотъемлемой принадлежностью, как висячие лампы и подсвечники-бра, но в последнее время у Бетти появилась привычка пристально, испытующе всматриваться в лицо королевы. Ее Величество была чуть ли не богиня, но в то же самое время мать — и правительница. В ее владениях царили постоянство, покой и порядок. Всякий раз, когда речь заходила о королеве, Бетти произносила только одну фразу: «Она рук не покладает»; это звучало как благословение.
Самой ошеломительной переменой в жизни Бетти, еще более разительной, чем смерть отца, еще более ужасной, но такой же внезапной и разрушительной, как война («Господи, что же еще стрясется-то?!» — вечно вздыхала Бетти), стал сейсмический сдвиг в частной жизни королевской семьи. Отец у Бетти был больной и старый: он свое отжил. Война завершилась победой. Но все эти годы Бетти охватывало убийственное разочарование — чувство горя, утраты и почти кощунственного, сводящего с ума недоумения — при каждой вести о разводах, сварах, неурядицах, адюльтерах, скандалах и тайнах королевского семейства. Если не считать Ее Величества, все члены этой семьи оказались обыкновенными — попросту кошмарными — людьми, которых выставили голяком на обозрение всего мира. Впервые в жизни Бетти увидела их плоть: простецкие веснушки на лице Ферги — ну совсем корова деревенская! — тощие руки Дианы, даже Чарльз — и тот… тьфу, до чего же бледноногий. Чепу, который понятия не имел о величии королевы и масштабе произошедших перемен, мать говорила: «Ну а младший — стыд-то какой! — он педрила, тут и сомневаться нечего».
Соскальзывая с нависающих над домом веток, дождь шумно ударялся о булыжник с парадной стороны дома и так называемые «лоскутные плитки» на заднем дворе, уложенные еще Джорджем с помощью Вана. Обернувшись на громкий и невнятный лепет тонких струй, Бетти наткнулась взглядом на заросли лилий: капли молотили по их большим листьям, и цветки — вылитые девочки в белых чепчиках — кивали головками, словно тоже горевали, тоже разделяли ее печаль.
Бетти в своей лиловой шерстяной кофте сочеталась по цвету с лиловой грелкой, грузно восседающей на стоящем перед ней чайнике, и парными яичными грелками, что красовались матросскими шапочками на сваренных всмятку яйцах. В такие утра Ван всегда использовал при сервировке стола эти мелочи, связанные Бетти лично. Цвет, конечно, неудачный, но шерсть ей досталась задешево, по оптовой цене от одного из поставщиков фирмы, и, понятное дело, в большом количестве. Были изготовлены лиловые подставки для сувенирных стаканчиков, стоявших в серванте — там же, где сувенирные тарелочки,
Та же пряжа пошла на манжетки для стульев и воротнички для ламп; не были обойдены и фотографии (Джордж с Айви в Каршолтоне, Рини с Кеном, Чеп в коляске в Саутенде, а также странная четверка: матери и сыновья на пляже Силвер-Майн-Бей на острове Лань-тао — Бетти с крошкой Чепом, Цзя-Цзя и ее карапуз Ван) — рамки украсились лиловой вязаной каймой. Все это впитывало влагу и наполняло гостиную запахом мокрой шерсти. В данный момент к этому запаху примешивались ароматы остывающих тостов и жирного бекона, вкусная кислинка только что нарезанной папайи — Ван не прикрыл кухонную дверь.
Альбион-коттедж стоял неподалеку от Лугард-роуд, на обрыве, прямо над пожарной частью, что обслуживала район Пика Виктории, который в Гонконге именовался просто Пик. Сегодня пожарные сидели в здании, за плотно закрытыми окнами и дверями. В такие утра все внутри коттеджа облепляла влажная пленка, как-то даже оживлявшая замшелую обстановку, распространявшая по комнатам запах выдержанного сыра — похожий, впрочем, еще и на запах морга. Полировка на мебели портилась; корпус настенных часов, отличавшихся докучливым тиканьем и тугой пружиной, от сырости тускнел, зато дубовая шкатулка с маленькой серебряной пластинкой «ДЖОРДЖ И БЕТТИ, 1946» (в ней хранилось столовое серебро) начинала блестеть. Механический календарь, показывающий «ЧТ 7 МАРТ 96» (недавно он сломался, и теперь его приходилось ежедневно переставлять вручную), софа и подушки в наволочках, вышитых гарусом, кожаный табурет (упорно сохраняющий вмятины от каблуков Джорджа), банки с вареньем, чашки на подносе, штабель старых журналов у кресла и само кресло — все запотевало от сырости, все воняло.
Зато, если утро выдавалось ясное, в выходящих на восток окнах, за ящиком с дебрями настурций, кишащих мошками и тлями, становился виден далекий, похожий на галлюцинацию Китай — Красный Китай, говоря по-старому. От фабрики, находившейся в Коулун Тонге на той стороне бухты, до Шэнчжэня было рукой подать — час езды по железной дороге. Но за сорок пять лет она не побывала там ни разу, как и Джордж, пока был жив, как и Чеп, ведь — пусть он и неподалеку — какой смысл ездить в Китай?
Вошел Чеп, сморкаясь, бормоча:
— Ты слышала, телефон в шесть утра наяривал? Что за идиот звонил так рано?
За Чепом еле поспевал Ван. Слуга нес полный лоток тостов, блюдо с беконом и папайей — все, что Бетти уже предвкушала по запаху, — и стопку салфеток.
Свернув носовой платок, Чеп убрал его в карман. Прежде чем сесть за стол, замешкался. Сорокатрехлетний, лысеющий, он осторожно ощупал свое темя, точно силясь прочесть что-то, написанное азбукой Брайля. Зачем он это делал — бог весть: то ли по суеверной привычке, то ли в надежде обнаружить на плеши волосы… Или то был рефлекс, сохранившийся со времен, когда он еще не лишился шевелюры?
— Ван только-только овсятки испек. Съешь овсятку, Чеп. Дай ему овсяточку, Ван, ты же на них мастер.
Расточая Вану похвалы, Бетти на самом деле тешила свое самолюбие. В действительности его заслуга была невелика — овсяные лепешки, как и все прочие блюда, Ван готовил по рецептам, которым его научила Бетти, а потому всякий завтрак был ее творением.
Ван был высок ростом — еще выше, чем Чеп, — с широким северокитайским лицом, приплюснутой головой и широко расставленными глазами, что придавало ему сходство со змеей. Сходство усиливалось, когда Ван улыбался, но такое случалось редко. Его смех слышался чаще, но казался еще более зловещим, чем улыбка, поскольку никогда не выражал радости — а только тревогу и страх. Этим утром он, по-видимому, еле удерживался от смеха. Может, утренний телефонный разговор подслушал?