Ковбой
Шрифт:
Но ведь он стоял в стороне от дерущихся! Даже если бы кто-то из нападавших успел выстрелить, пуля полетела бы абсолютно в другую сторону…
Учитывая вид отметины, мысленно прикидывая траекторию полета пули… Бестужев с тягостным раздумьем посмотрел на окна гостиницы – иные озарены светом ламп, другие темнехоньки…
Глава пятая
Сплошные неожиданности
– Ваше здоровье, Мишель! – воскликнул месье Леду и поднял стакан с красным вином.
Его крайне немногословный механик только кивнул, повторив жест патрона.
– Ваше здоровье, господа, – сказал Бестужев.
Они сидели рядом с аэропланом на пустых ящиках, а на четвертом ящике, на аккуратно разложенной газете, лежал аккуратно нарезанный сыр, ломти хлеба и несколько краснобоких яблок – незатейливая
Они чокнулись и выпили – слава богу, французы, как Бестужев знал по пребыванию в их стране, отнюдь не склонны были цедить свой любимый напиток скупыми глоточками на американский манер.
– Жизнь понемногу налаживается, Антуан, не так ли? – вопросил месье Леду. – Даже бургундское удалось достать, и довольно недурное, если сделать поправку на то, что мы в Штатах…
Он нисколечко не походил на представителя одной из самых мужественных и романтичных профессий нынешнего времени. По представлениям Бестужева, основанным исключительно на отвлеченных теориях, авиатору непременно полагалось быть высоченным мужчиной с решительным, обветренным лицом, упрямым подбородком и стальным взглядом (желательно блондином). Месье Леду, мало того, что оказался лысеющим брюнетом, как две капли воды напоминал хозяина бакалейной лавочки в парижском пригороде – толстенький коротышка с неуклюжими движениями и простецкой, скучной физиономией, щекастой, неизбывно провинциальной, украшенной нелепыми усиками…
Что было еще печальнее, означенный месье сел за рычаги своего коробчатого аппарата не романтики ради, не из стремления прослыть бесстрашным покорителем воздушной стихии или кем-то в этом роде, а исключительно (что он и не скрывал) ради заработка.
И тем не менее… Пусть француз оказался неромантичен, словно расписание поездов, и откровенно сребролюбив, к нему все же следовало относиться если не восхищенно, то с несомненным уважением. Потому что он, какой уж есть, летал. Он садился на хлипкое, вроде велосипедного, сиденьице своего громоздкого, хрупкого, чуточку нелепого аэроплана, что-то дергал, что-то крутил – и взмывал в небо на головокружительную высоту в сотню, а то и две, аршин, парил там, словно сказочный герой, а при неудаче (как это частенько приходится читать в газетах) грянулся бы оземь так, что никаких шансов на спасение и не оставалось. Не придумали еще надежного парашюта наподобие тех, с которыми прыгают с воздушных шаров отчаянные головушки – хотя репортеры то и дело с превеликим шумом объявляют, будто очередному изобретателю это удалось…
– Надеюсь, я не выглядел очень уж нелепо? – осторожно поинтересовался Бестужев.
– Да нет, зритель все равно не разбирается в таких тонкостях, – ответил месье Леду, утирая усики. – Вид у вас был весьма даже романтичный… хотя, конечно, в воздух вам подниматься никто не даст, это непростая наука…
– Господи, я и не претендую… – усмехнулся Бестужев.
Весь вчерашний день и часть сегодняшнего они снимали очередной фильм, выросший из той самой, мимоходом брошенной Голдманом идеи, творчески развитой Солом и даже внесшим свою скромную лепту Бестужевым. На сей раз Бестужев оказался уже не ковбоем из захолустья и не североамериканским искателем приключений, искавшим клад в Мексике, а героическим авиатором, задумавшим побить мировой рекорд полета на дальность – не злата и славы ради, а исключительно для того, чтобы завоевать сердце некой очаровательной молодой леди (кто ее играл, вряд ли нуждается в уточнениях). Как легко догадаться, и в том, и в другом ему изо всех своих злодейских силенок пытался помешать отрицательный персонаж (опять-таки ясно, кто это), который на сей раз принял обличье конкурирующего авиатора – но неумелого, незадачливого, невезучего, неспособного выиграть в честной воздушной гонке, а потому пытавшегося с помощью подкупленных бандитов испортить аппарат героя, а то и вовсе отправить его на тот свет. Как и следовало ожидать в полном соответствии с законами жанра, злодей терпел сокрушительное поражение, причем – самым увлекательным для зрителя образом, сорвавшись с аэроплана на жуткой высоте, когда пытался задушить героя прямо за рычагами аппарата, в небе, прикинувшись сначала, что хочет мирно полетать пассажиром ради перенятия опыта.
Разумеется, не было таких технических возможностей, которые позволили бы запечатлеть эту сцену в воздушном океане, а потому Сол собирался снять ее попозже, в Нью-Йорке, с помощью тех самых трюковых съемок, о которых Бестужев уже имел некоторое представление. Сол заверял, что получится крайне реалистично – и зритель будет в восторге, отчего всем заинтересованным лицам получится прямая выгода. Однако, стремясь максимально использовать столь оригинальную идею, он выжал из временного владения аэропланом максимум возможного – и Бестужев, заснятый крупным планом, после подробнейшего инструктажа месье Леду нажимал рычажки и открывал заслонку, управляя мотором на холостом ходу, и за его спиной вращался, превратившись в туманный диск, огромный пропеллер. В следующем кадре аэроплан, пробежав по траве изрядное расстояние, взмывал в небо. Управлял им, разумеется, уже месье Леду, но зритель подмену вряд ли заметит – трудно отличить одну мужскую спину от другой, благо и Бестужев на съемках, и месье Леду в реальности щеголяли в наряде, специально придуманном для того, чтобы дать потерпевшему крушение летуну хотя бы зыбкий шанс спастись: мешковатая куртка со множеством пришитых повсюду толстых валиков (резина в кожаных чехлах) и горшкообразный кожаный шлем, опять-таки проложенный толстым слоем гуттаперчи…
Одним словом, месье Леду воспрянул – когда Сол арендовал его аппарат вместе с ним самим на несколько дней, заплатив достаточно, чтобы француз враз излечился от меланхолии. И относился отныне к Бестужеву со всем радушием, даже предлагал совершенно бесплатно поднять в небо на четверть часика. Бестужев пока что никак не мог собраться с духом – страшновато было бы оказаться на высоте сотни аршин над землей, перемещаясь на скрепленных многочисленными проволочными растяжками дощечках и обтянутых тонким материалом каркасах…
– О чем вы задумались, Мишель?
– Мне вот пришло в голову… – сказал Бестужев. – А что, если швырять с аэроплана разрывные снаряды? Думается, это имело бы некоторое военное значение…
– Вы служили в армии? Я так и подумал, у вас угадывается военная выправка… Боже мой, Мишель! – француз страдальчески поморщился. – И вы туда же? Дома, во Франции, мне уже надоедал с подобными идеями один лейтенант венсенских стрелков, да и здесь те же идеи высказывал какой-то хлыщ в погонах… Вы, военные, везде одинаковы: все, абсолютно все пытаетесь приспособить для смертоубийства… Нет! – он значительно поднял палец, – технический прогресс обязан идти рука об руку с прогрессом нравственным, вот что я вам скажу! Хотя бы небо оставьте в покое, милитаристы вы этакие. К счастью, так, скорее всего, и случится… Ну подумайте сами: если все противоборствующие стороны будут обладать армадами военных аэропланов, способных сыпать с неба разрывные ядра, война становится совершенно бессмысленной. Какой смысл уничтожать с помощью аэропланов вражеский город, если враг поступит точно так же с вашими? Ведь от аэропланов нет защиты, нет средства, способного с ними бороться… Попробуйте-ка приспособить пушку или пулемет так, чтобы они могли поражать высоко летящий аэроплан! Можете себе представить?
– С превеликим трудом, – признался Бестужев. – Это головоломно сложная задача…
– Вот видите! А из винтовки меня подстрелить гораздо труднее, чем глупую птицу! Нет, говорю вам как профессионал: война с помощью аэропланов решительно невозможна, ибо она бессмысленна… мон дье!
Его глаза стали отрешенными, мечтательными. Бестужев проследил за направлением взгляда собеседника. Совсем неподалеку изящной и грациозной походкой шла по цветущей равнине мисс Лили, в легком синем платье, с солнечным зонтиком.
– Есть свое очарование в тихой провинции, – умиленно сказал месье Леду. – Не могу представить, чтобы порядочная юная дама решилась прогуляться в одиночестве по окраинам Нью-Йорка, этого вместилища разнообразных пороков… А здесь она может гулять безопасно… Она направляется к нам, господа!
Авиатор проворно затянул узел приспущенного галстука, пригладил волосы, вскочил и раскланялся со всей французской галантностью. Угрюмый Антуан тоже, проникшись, попытался придать своей дубленой физиономии абсолютно несвойственное ей выражение этакого романтического воодушевления.