Ковчег царя Айя. Роман-хроника
Шрифт:
– Кажется, сейчас дождь пойдет, – сказал он.
– Да, – обреченно подтвердила Алла, которой небеса не позволяли сказать о чем-то необыкновенно важном.
– А у меня вещи остались разбросанными возле палатки, – гнул свое Кирилл.
– Да, – подтвердила Алла.
Явно, грозовой заряд сбил ее с мысли, и она даже растерялась, не зная, что лучше всего предпринять в данной ситуации.
– Алла, мне надо вещи спрятать.
Женщина покорно кивнула головой: мол, надо.
– Ну, так я пошел.
– Иди.
6
Между
– Петя, пойди помоги Кириллу, мы с Женей без тебя управимся.
– Да я сам…, – запротестовал Руданский.
– Нет-нет, он поможет тебе, идите!
Когда мужчины уже шли по тропе, сзади раздался Аллин голос:
– Да побыстрее возвращайтесь, пока дождь не начался.
– Хорошо! – крикнул в ответ Петр и спросил у Руданского:
– Скажи, Кирилл, что она тебе успела рассказать?
– Да ничего, только было собралась, а тут гром возьми, да и ударь. Алла вдруг сникла вся…
– Ах, вот оно в чем дело, – Петя даже присвистнул, – я-то думал…
– Что, что ты думал? – не выдержал журналист, – твоя жена все никак не могла сказать мне нужное. Теперь ты начинаешь заходить откуда-то сзади. Говори яснее!
Петя рассмеялся.
– Да куда уж яснее. Втюрилась она в тебя.
– Кто? Алла?!!
– Ну не я же. Хотя, если честно, после той ночи… Словом, когда ты вернулся с Женей из твоей палатки, я чуть было не набросился на тебя с кулаками.
– Почему? – искренне удивился Руданский.
– Я-то Женьку давно люблю. Но… Но ни разу ее не трогал как мужчина.
– Алла не позволяла? – уточнил Кирилл.
– Алла… Да что ты понимаешь в наших отношениях?! Я ее оберегал, словом. Хотя это выглядит со стороны глупо. А когда, уже от Аллы, я узнал, что между вами ничего не было, знаешь… Знаешь, я тебя просто зауважал. Не кинулся ты, как похотливый самец, на изнывающую плоть.
– Так вышло, – вздохнул Кирилл, – могло все обернуться по-другому.
– Могло, согласен, но ведь не обернулось же!
– Тут ты прав.
Руданский и Петр подошли к палатке и стали быстро забрасывать в нее оставленные на траве вещи. Последним в палатку Кирилл положил топор и удовлетворенно сказал:
– Теперь дождь мне не страшен.
– Ага, – подтвердил Петр, – может, теперь пошли к нам?
Кирилл задумался и нехотя ответил:
– А зачем, Петя? Главное ты мне уже сказал. И я, признаюсь, просто не знаю, как себя вести в такой ситуации. А ты сам-то знаешь?
– Главное, говоришь? – усмехнулся Петр, – да о главном мы с тобой вообще не говорили.
– Как… А то, что Алла, твоя жена, в меня…
– Сейчас не это главное. У нее слабости, как и у любой другой женщины, бывают. Не спорю. Я привык к ним за двадцать пять лет нашей совместной жизни и отношусь ко всему происходящему философски. Впрочем, как и она к моим недостаткам. Кстати, именно поэтому мы и сохранились как семья, и к тому же стали настоящими друзьями и помощниками друг другу. У нас единый жизненный интерес – это самое главное в семейной жизни, особенно в такой период времени, в какой мы сейчас попали. А любовь… В жизни все бывает, мы ведь люди, а не роботы.
Что же касается тебя, то здесь случай вообще особый. Алла целый год бредила мысом Айя и встречей с тобой, но в ином смысле. Скоро ты поймешь…
Когда Руданский и Петр подходили к палатке, возле которой копошились женщины, Кирилл услышал:
– А за Женю спасибо тебе. Искренне говорю, от всего сердца.
Побег
7
Очутившись в темнице, князь Глинский сел на сырую землю и, прислонившись спиной к бревенчатому срубу, уставился на слабо светивший каганец и стал думать, как же ему быть дальше. В гневе Иван Васильевич всегда страшен, спору нет. Но ведь и отходчив он. Глядишь, к утру-то успокоится. Хотя, конечно, всенародно грозился наказать Косьму, выступившего против Государевой забавы. Но ведь пустяшное дело, не стоящее выеденного яйца! Разве за такое можно строго карать?
Князь еще какое-то время сидел в задумчивости, а затем сказал громко и отчетливо:
– Да. За это Государь вполне может покарать. Вполне.
Косьма встал и нервно заходил по темнице, все время натыкаясь на стены. Только теперь до него начал доходить весь страшный смысл содеянного. Заступившись за свою любимую, он обрек себя на верную смерть. А возможно – и лютую смерть.
Но… Но если Государь все же смилостивится и простит его? Так ведь бывало уже с другими и не раз. Почему же со своим родичем, преданно служившим царю все годы, Иван Васильевич не может поступить так же? К утру остынет, успокоится, а он сам, Косьма, бросится в ноги Государю и станет целовать его сапоги, мол, с кем по молодости не бывает… Прости, мол, меня, батюшка, Христа ради! Неужто не простит?
С другой стороны… Зачем Глашу раздели и бросили во двор вместе с другими девками на забаву? Ведь знали же, что нельзя ее трогать. Знали, что князь Глинский не стерпит. Знали, что и сам царь прогневаться может. Однако же против воли Государя никто бы не пошел. Никто и никогда. Значит, по Государевому указу делалось все? А может, и того хуже – сам придумал… Тогда что же получается: Государь решил князя Глинского проверить на смирение, на личную преданность царю? Все может быть.
А он поддался чувствам, по скудоумию не понял и …не прошел царскую проверку. При всех не прошел. Князь громко застонал. Теперь многое становится понятным. И вдруг в его голове мелькнула мысль: «А за Малютой уже послали!». Косьма даже передернулся: «Не может того быть. Малюта же болен! Да и Государь обещал разобраться с князем только утром». Обещать-то то он, конечно, обещал…
Князь Глинский наощупь, будто во хмелю, дошел до запертой накрепко двери и громко в нее постучал. С той стороны никакого движения не последовало. Он еще раз громко постучал и что есть силы крикнул:
– Есть тут кто?
И снова тихо. Тогда он со всей силы стал долбить ногой в дверь и громко взывать о помощи. Наконец с той стороны отозвались:
– Пошто буянишь?
– Это ты, Агафон? – спросил князь.
– Нет, я не Агафон, – ответил голос.
– Так по нужде мне надо, – взмолился Косьма.