Краем глаза
Шрифт:
— Простите?
— Я говорил про страхование жизни, и тебе это известно.
— Ну… я застрахован на небольшую сумму. Это льгота, которую получают все работники диспансера лечебной физкультуры. А что? О чем, собственно, речь?
— Среди прочего я искал в твоем доме страховой полис твоей жены. Не нашел. Не нашел и аннулированных чеков на страховую премию.
Пытаясь как можно дольше разыгрывать карту недоумения, Младший протер лицо рукой, словно снимал с глаз паутину.
— Вы говорите, что побывали в моем доме?
— Ты знал, что твоя жена ведет дневник?
— Да, конечно. С десяти лет.
— А ты читал его?
— Разумеется, нет. — Это была абсолютная правда, поэтому Младший, отвечая на этот вопрос, посмел встретиться с детективом полным праведного негодования взглядом.
— Почему нет?
— Потому, что это нехорошо. Дневник — это глубоко личное. — Он предполагал, что для детектива нет ничего святого, но тем не менее удивился тому, что Ванадий задал этот вопрос.
Поднявшись с кресла и шагнув к кровати, детектив продолжал вертеть четвертак.
— Она была очень милой девушкой. Очень романтичной. Дневник набит рапсодиями о семейной жизни, о тебе. Она думала, что ты — самый лучший мужчина, с которым ей довелось встретиться, и идеальный муж.
Каин Младший почувствовал, будто в сердце вонзилась игла, такая тонкая, что оно продолжало сокращаться, словно игла особо и не мешала, но каждое сокращение отзывалось болью.
— Правда? Она так… написала?
— В некоторых абзацах она обращалась к богу, очень трогательно благодарила его за то, что благодаря ему ты появился в ее жизни.
И хотя Младший был начисто лишен суеверий, в которые, спасибо наивности и сентиментальности, верила Наоми, из его глаз брызнули слезы.
Его терзали угрызения совести. Как он мог заподозрить Наоми в том, что она отравила его сандвич с сыром или курагу. Она никогда не пошла бы против него, никогда бы не подняла на него руку. Дорогая Наоми с радостью умерла бы за него. Что она, собственно, и сделала.
Монетка перестала кружиться, зажатая между средним и безымянным пальцами. Детектив взял с ночного столика коробку с бумажными салфетками, предложил подозреваемому:
— Возьми.
Поскольку из вены правой руки по-прежнему торчала игла капельницы и поддерживающую шину никто не убирал, Младший потянулся за салфетками левой рукой.
Как только детектив поставил коробку на ночной столик, монета продолжила свое бесконечное вращение.
— Как я понимаю, ты действительно любил ее, пусть и по-своему, — заметил Ванадий, пока Младший сморкался и вытирал глаза.
— Любил ее? Разумеется, любил. Наоми была такой красивой, такой доброй… такой забавной. Самой лучшей… второй такой мне уже не найти.
Ванадий подбросил монету, поймал ее левой рукой, вокруг которой она закружилась с прежней легкостью.
Младшего бросило в дрожь. Почему на него так подействовал тот факт, что Ванадий одинаково хорошо владеет обеими руками, он понять не мог. Любой фокусник-любитель… если уделить тренировкам достаточно времени, необязательно и фокусник… мог овладеть этим трюком. В основе его лежала ловкость рук — не колдовские чары.
— Каким был твой мотив, Енох?
— Мой что?
— Вроде бы мотива у тебя быть не должно. Но мотив есть всегда, какой-то интерес. Если это страховая премия, мы найдем компанию, в которой застраховала жизнь твоя жена, и поджарим тебя, словно кусок бекона на сковороде.
Как обычно, коп монотонно бубнил. Он не угрожал — спокойно обещал.
Младший, словно в изумлении, округлил глаза.
— Так вы — полицейский!
Детектив улыбнулся. Улыбкой анаконды, собирающейся сжать смертоносные кольца.
— Перед тем как ты проснулся, тебе что-то снилось. Не так ли? Судя по всему, кошмар.
Неожиданный поворот в допросе застал Младшего врасплох. Ванадий умел не дать подозреваемому расслабиться. Разговор с ним напоминал эпизод из фильма про Робин Гуда: поединок на палках на скользком мостике из бревен через реку.
— Да. Я… я все еще мокрый от пота.
— И что тебе снилось, Енох?
Никто не мог посадить его в тюрьму из-за снов.
— Не могу вспомнить. Если сны невозможно вспомнить, это ужасно… Вы согласны? Они всегда такие глупые, когда вспоминаются. А вот если они не остаются в памяти… они кажутся страшными.
— Ты произнес во сне имя.
Скорее всего детектив лгал, пытаясь расставить очередную ловушку. «Лучше бы я не признавался, что мне снился кошмар», — с горечью подумал Младший.
— Бартоломью, — добавил детектив.
Младший моргнул, но не решился повторить имя вслух, потому что среди его знакомых человека с таким именем определенно не было, и уж теперь отпали последние сомнения в том, что детектив расставил силки и терпеливо ждал, когда же в них попадет кролик. Иначе зачем он произнес это странное, ни о чем не говорящее ему имя?
— Кто такой Бартоломью? — спросил Ванадий. Младший покачал головой.
— Ты произнес это имя дважды.
— У меня нет знакомых по имени Бартоломью. — Младший решил, что в данном конкретном случае правда ему не повредит.
— По твоему голосу чувствовалось, что ты в беде. Ты очень боялся этого Бартоломью.
Левая рука Младшего так крепко сжала влажные от слез салфетки, что, будь в бумаге побольше углерода, превратила бы их в алмаз. Он видел, что Ванадий смотрит на его сжатый кулак и побледневшие костяшки пальцев. Попытался разжать пальцы, но ничего не вышло.
Более того, каждое упоминание имени Бартоломью усиливало тревогу Младшего. На имя реагировал не только слух, оно проникало в кровь и кости, в тело и сознание, словно он сам был большим бронзовым колоколом, а Бартоломью — языком.