Шрифт:
Вячеслав Яковлевич ШИШКОВ
КРАЛЯ
Рассказ
I
Стоял октябрь. Погода направилась свежая, тихая.
Солнце так же ярко светило, но уже не было в лучах его прежней ласки. Бодрящим, трезвым оком созерцало оно слегка застывшую землю. Поседели травы. Подернулись лужи и болота тонким стеклом молодого ледка. Опал лист на кустах и деревьях. Рассветы стали туманны, задумчивы утра, тревожно-чутки дни, угрюмы ночи.
А вверху, по поднебесью, лишь выглянет солнце, тянулись к югу длинными колеблющимися углами запоздавшие журавли, торопясь
Грустят ли, покидая север, радуются ли, стремясь в неведомые страны, - как угадать?
Лишь человек, прикованный неволей к земле, провожает их благословляющим взором; только щемящая тоска вдруг схватит его за сердце, а глаза нет-нет да и заволокутся слезой.
И загрустит человек, что нет у него крыльев.
Темным вечером, по шершавой, с глубокими застывшими колеями дороге ехали купец Аршинин да еще доктор Шер.
Торопились скорей добраться до города, опасаясь, как бы не вспыхнуло вновь в небе солнце и не растопило подстывшую грязь.
Сибирские дороги длинные - едешь сутки, едешь другие, третьи, а конца пути все не видать.
Купец был тучный, рассудительный, видавший виды, с большебородым ликом и веселыми, чуть-чуть наглыми глазами. Доктор - худощавый, подвижной и нервный, с растерянным взглядом больших черных глаз, безбородый.
– Скоро?
– рявкнул купец.
Ямщик пощупал глазами тьму и хрипло ответил:
– Кажись, надо быть скоро... Быдто недалече...
И, быстро вскинув вверх руку, он браво зыкнул:
– Дела-а-й!..
Лошаденки боязливо покосились на кнут, проворней засеменили, и тарантас заскакал по замерзшим комьям грязи.
Темень висела кругом; но вот мигнул и опять погас огонек, а за ним мигнул другой, мигнул третий...
– Деревня?
– Она самая...
Всем вдруг стало весело.
Доктор закурил папиросу, а купец сказал:
– Жарь на земскую...
Когда лошади поплелись тише, ямщик обернулся к седокам:
– Ох, там и краля есть... Солдаточка...
Доктор торопливо затянулся папироской, улыбнулся самому себе и переспросил:
– Краля?
– И-и-и... прямо мед...
Купец икнул на ухабе и сказал чуть-чуть насмешливо, обратясь к доктору:
– Вот бы вам, Федор Федорыч, в экономочки кралю-то подсортовать. А?.. Хе-хе-хе... Вы вот все ищете подходящего резону, да на путную натакаться не можете.
Доктор не ответил.
– Ведь жениться на барышне не думаешь?
– спросил купец, переходя вдруг на "ты": с ним случалось это часто.
– Ну вот. Да оно и лучше. Возьми-ка, брат, крестьяночку. На подходящую натакаешься - как собака привяжется. Чего тебе - кровь здоровая, щеки румяные... Хе-хе-хе... Слышите?
– И деловито добавил: - Только надо поприглядеться - как бы не тово... не этово...
Опять не ответил доктор.
– А звать ее Авдокея Ивановна, - сказал ямщик, видимо, прислушиваясь одним ухом к разговору, и, ошпарив тройку, вновь гикнул не своим голосом: - Де-е-лай!..
Лошади птицами взлетели на пригорок, спустились, опять взлетели и, врезавшись в улицу села, понеслись по гладкой, словно выстланной дороге. У церкви сиротливо мерцал одинокий фонарь да еще здание школы светилось огнями. Было часов восемь вечера.
– А вот и земская...
К подъехавшей тройке подбежал дежурный десятский с фонарем и, сняв шапку, спросил:
– Лошадок прикажете али как?..
Фонарь бросал дрожащие снопы света на перекосившееся крыльцо земской, на курившихся паром лошадей. Подошли два-три мужика да собачонка.
– Вноси в избу всю стремлюндию, - сказал купец.
– Куда в этаку пору ехать?..
– Куды тут, - радостно, все враз, заговорили мужики, - ишь кака темень... Ха!.. Ты ушутил?..
И весело засуетились возле тройки.
II
В земской тепло, пахло кислой капустой, печеным хлебом и сыростью от не домытого еще пола. Пламя сального огарка, стоявшего на лавке, всколыхнулось, когда Аршинин хлопнул дверью, и заиграло мутным колеблющимся светом по оголенным до колен ногам ползавших на четвереньках двух женщин, по их розовым рубахам и мокрым юбкам, по сваленным в кучу половикам, столам, стульям и стоявшим на полу цветам герани.
Женщины поднялись с полу, бросили мочалки и одернули торопливо подолы.
Купец размашисто перекрестился на образа.
– Ну, здравствуйте-ка...
– Здрасте, здрасте...
– враз ответили обе.
А та, что постатней да попроворней, приветливо метнула карими глазами и молвила певучим, серебристым голосом, от звука которого чуть дрогнуло сердце доктора, а пламя свечи насмешливо ухмыльнулось.
– Вот пожалуйте в ту половину, там прибрано.
И стояла молча, играя глазами.
Купец пошел как-то боком, на цыпочках, неся в руках чемодан, а доктор стоял столбом и мерил с ног до головы женщину.
– Вы не Евдокия Ивановна?
– спросил он.
– Да... Она самая. А вы откуль знаете?
Купец высунул из двери бороду:
– Тебя-то? Авдокею-то Ивановну не знать?.. Да про тебя в Москве в лапти звонят... Ха-х ты, милая моя...
– Милая, да не твоя...
– Ну, ладно. Давай-ка, Дунюшка, самоварчик. Сваргань, брат, душеньку чайком ополоснуть...
– Чичас.
И пошла, ступая твердо и игриво, к двери.
Босая, с еле прикрытою грудью, с двумя большими черными косами, смуглая и зардевшаяся, - вся она, свежая и радостная, казалось, опьяняла избу тревожным желанием, зажигала кровь и дурманила сердца.
Купец посмотрел ей вслед плотоядными, маслеными глазами.
– Ох, наваждение! Ишь толстопятая, вся ходуном ходит...
И пошел к чемодану, бубня себе в бороду:
– Ох, и я-а-ад баба... Яд!
Доктора бросило в жар.
Толстая, вся заплывшая жиром баба летала проворно по избе, расставляя столы и стулья.