Красавчик

– Теперь только пробраться сквозь кусты, и отдохнем. Хорошее местечко там знаю. Увидишь вот.

Митька уверенно свернул с дороги на тропинку, едва заметной полоской вившуюся среди густых зарослей ольшаника. В белой ночной мути терялись очертания кустарника, и он казался

– Тут я в прошлый год целый месяц прожил. Место, брат, роскошь, да и только… Шикарно тут… Сам увидишь – вот погоди… Шевелись, Красавчик, теперь уж скоро.

Красавчик «шевелился», стараясь не отставать от товарища. Но, видно, он меньше Митьки привык к подобным дорогам. В то время как Митька беззаботно двигался вперед, Красавчик поминутно спотыкался о корни, до того зашибая ноги, что приходилось закусывать губу от боли. Он останавливался на секунду потереть ушибленное место и тогда почти терял из виду фигуру Митьки, пропадавшую среди мглы белой ночи и кустов. Красавчик с трудом нагонял товарища, что было почти не под силу усталым ногам.

– Иди ты потише! – не выдержал он наконец.

Митька обернулся.

– Устал здорово? – сочувственно спросил он. – Потерпи немного, сейчас дойдем… Скоро уже…

И сбавил шагу. Красавчик молча шел за ним. Митька ступал почти неслышно, и ноги его тонули в сумраке тропинки: казалось, не он шел, а плыло его туловище среди какой-то плотной темно-серой массы, покачиваясь и колеблясь, словно челнок на зыби.

Шли с полчаса. Красавчик поминутно перекидывал с плеча на плечо тощую котомку. Она была почти пуста, но все-таки сильно тяготила плечи, нывшие, словно после побоев. Наконец Митька воскликнул:

– Пришли, Миша!

Красавчик вздохнул полной грудью и одним прыжком нагнал товарища.

Заросли расступились перед ними, образуя небольшую площадку, ограниченную крутым обрывом. Глубину обрыва заполнял седой сумрак, и ничего нельзя было разобрать внизу. Только какой-то невнятный нежный ропот долетал оттуда, словно перешептывались в глубине оврага бледные призраки ночи. Красавчик прислушался к шуму.

– Речка?

– Ручей. В нем голавлей много поутру наловим. А теперь давай-ка костер разводить.

Красавчик кинул на траву сумку и нехотя пошел за приятелем собирать топливо. Он страшно устал: все тело так и ломило, а ноги отказывались повиноваться и были тяжелы, точно свинцовые. Митька тоже чувствовал сильную усталость, но бодрился и, собрав остаток сил, принялся за работу. Только треск пошел по кустам, вспугивая спящих птиц. Пример товарища заразил Красавчика, и вскоре внушительная куча хвороста была на площадке.

Митька принялся разжигать костер, Красавчик лег возле него на траву.

Роса приятно освежала вспотевшее, горевшее от долгой ходьбы тело, и мальчик с наслаждением прижался лицом к траве, чувствуя приятную негу, разливавшуюся по членам. С ног точно тяжесть спадала. Казалось, будто за день на них постепенно наматывался пройденный путь и теперь отпускал понемногу, рождая истому.

Вспыхнул огонек. Затрещали сухие ветки… Неуверенно заскользили по хворосту язычки пламени, точно нащупывая и пробуя добычу… Потом потянулись выше, разбежались вокруг кучи хвороста и, соединяясь, поднялись кверху трепещущим огненным столбиком. Светлый отблеск заиграл на траве и кустах, сорвав с них призрачный покров белой ночи.

Митька подкинул в костер еще охапку хвороста и улегся на траву.

– Тут мы и поживем немного. Как думаешь? – спросил он.

– Мне все равно.

– Мне тоже… Ужинать будем?

Красавчику было не до ужина. От усталости клонило ко сну. Веки слипались сами собой. Он еле расслышал вопрос приятеля и вымолвил, поборов на секунду дрему:

– Завтра…

Митька засмеялся.

– Завтра? Ну, до ужина-то не дотерпишь… Так не хочешь, Красавчик, а?

Красавчик не ответил. Невнятно как-то прозвучали слова Митьки его затуманенному слуху. Он хотел было переспросить, но желание это мигом пропало и лишь легкий вздох вылетел из груди. Мальчика сковал крепкий сон.

С минуту Митька глядел на уснувшего. Хмурая ласка светилась в его глазах, и губы слегка улыбались. Потом его самого начало клонить ко сну. Митька зевнул. Потянулся было к котомке с провизией, но, видно, раздумал ужинать, махнул рукой, примостился возле Красавчика и вскоре уснул.

Тихо стало на площадке. Прыгали и извивались мелкие тревожные тени вокруг костра, потрескивало пламя, и из оврага доносился невнятный говор струек воды. Саван белой ночи стал гуще, плотнее. Слепая мгла прочно присосалась к земле, опутав ее покровом загадки.

И Митька, и Красавчик были бездомными бродягами, несмотря на то что Митьке было 12 лет, а Красавчику едва минуло 11. Митька остался сиротой четырех лет от роду и сохранил о родителях лишь смутное воспоминание. Что касается Красавчика, то он вообще не мог с уверенностью сказать, были ли у него когда-нибудь родители. С тех пор, как он стал помнить себя, он знал лишь горбатую старуху со злым хищным лицом, вечно грязную и полупьяную. Ее он называл теткой Палашей. Так ее звали и еще несколько ребят, живших у нее. Митька тоже. За глаза дети звали старуху Крысой.

Обитала Крыса в громадном каменном доме, укрывшемся в узеньком грязном переулке. Дом был мрачный, старый, с потрескавшимися и облупленными стенами. За домом издавна установилась плохая репутация, и полиции частенько приходилось заглядывать в его трущобы. И нельзя сказать, чтобы посещения эти нравились обитателям дома: они далеко не ладили с полицией.

В грязных конурах дома ютилась нищета, наряду с преступлением. Нищие, искусно разыгрывающие калек, воры, грабители и даже убийцы находили себе приют в «Пироговской лавре», как называли сами жильцы свое огромное логово. Случалось даже беглым каторжникам скрываться от преследований в Пироговской лавре, и это нисколько не стесняло ее обитателей, – наоборот, каждый из них был готов помочь чем угодно этим отверженным и досадить полиции.