Красивая

В мои студенческие годы неподалеку от университета – он находился в Канда [1] – на аллее, протянувшейся прямо через трамвайные пути, была кофейня «Тандору». Ее хозяин, толстый, с лоснящимся от жира лицом, вечно торчал у дверей, а в кофейне управлялась маленькая служанка. Там, напротив входа, весело распахнув свои резные крашеные дверцы, красовались буфеты. Многие из нас посмеивались: «Ну уж и „Тандору“ – нечего сказать». Хозяин был не очень-то приветливым человеком, но все равно мы, студенты литературного факультета, с удовольствием собирались там.

Как-то

летом, когда я был третьекурсником, в кофейне появилась прехорошенькая девушка, и студентов там стало бывать еще больше. Говорили, что это дочь хозяина, которая весной окончила среднюю школу. Девушку звали Масако, но хозяин называл ее Матян. [2] У нее были узкие, с удлиненным разрезом глаза, стройная шея, а круглое личико от подбородка до ушей так отсвечивало белизной, что кожа казалась прозрачной. Масако была высокого роста, хорошо сложена, вся ее фигурка в европейском платье выглядела удивительно красивой. Ей очень шла модная в то время стрижка с выпущенными на щеки узкими прядями волос. Эта девушка в кофейне казалась воплощением девственности. Вскоре мы стали называть кофейню именем Матян. Однако нам почти не представлялось случая заговорить с девушкой, так как она не выходила к посетителям.

Девичья красота иногда вызывает чувство легкой грусти, какая порой охватывает нас во сне, – девушка рядом, но ты не можешь прикоснуться к ней, а если пройдешь мимо, то, кажется, сам уходишь в небытие. Масако вызывала в нас такое трепетное обожание, что, казалось, сама вечность на какое-то мгновение коснулась тебя.

Мы заходили в кофейню выкурить сигарету и выпить кофе. Среди моих новых друзей был талантливый студент Фукуяма, который жил на собственный заработок. Он упорно придерживался левых взглядов, хотя в тот период распространение левых идей всячески пресекалось. Своей убежденностью Фукуяма заражал даже меня, избалованного сына преподавателя государственного университета. Он рассказывал мне о марксизме, о рабочем движении, а я ему о кубизме и сюрреализме. Я тогда очень интересовался новейшей европейской поэзией, но и его идеи понемногу стали увлекать меня. Со временем я начал постигать смысл слов Фукуяма о том, что везде вокруг нас – в семье и школе, на улицах и на заводах – царит несправедливость и мириться с этим нельзя. Мы вели свои разговоры, а Масако в это время обычно меняла граммофонные пластинки в дальнем углу напротив стойки бара; гостей же обслуживала служанка.

Масако всегда выглядела печальной, лицо ее, ничего не выражавшее, было словно нарисованное. Она почти не разговаривала с нами, но казалось, что, если хотя бы день не увидишь ее, в душе будет пусто. Я думаю, что и другие студенты чувствовали то же.

Фукуяма, небритый, в грязноватой студенческой тужурке и мягкой шляпе, приходил в кофейню всегда вместе со мной. За чай и за пиво, которое мы иногда пили, обычно платил я. У Фукуяма была привычка добавлять в черный чай виски, поэтому иногда он обращался прямо к хозяину. Разговаривал он с ним в том же непочтительном тоне, что и с преподавателями в аудитории. Подойдя к стойке, он без тени улыбки произносил: «А ну-ка, добавьте еще!» – а затем с чашкой в руке возвращался ко мне и продолжал разговор.

Когда Масако освоилась в кофейне, хозяин стал поручать ей в свободное время ходить за покупками, и на улице Фукуяма смог заговорить с ней. Однако тон его по-прежнему оставался бесстрастным и пренебрежительным. В груди у меня бушевала ревность, но я молчал.

Только однажды, сидя неподалеку от стойки, я услышал, как она, наливая Фукуяма виски, тихим голосом сказала обо мне:

– А ведь Макита-сан, по-видимому, не пьет виски.

Эти несколько слов, как нечто драгоценное, я всегда повторяю про себя.

В начале того года, когда я кончал университет, я был поглощен дипломной работой и долго нигде не показывался. И вот однажды, когда я зашел в кофейню, маленькая бледная служанка как-то особенно пристально посмотрела на меня, а навстречу мне вышла жена хозяина, сорокалетняя женщина, которую мы почти никогда не видели. Масако не было. Жена хозяина вежливо поклонилась и, отозвав меня в маленькую грязную комнатушку в глубине дома, спросила:

– Вы ведь Макита-сан?

Я кивнул. Напряженно следя за выражением моего лица в тусклом свете, падающем через дверь, она продолжала:

– Не знаете ли вы, где сейчас Фукуяма-сан?

Я ответил, что не знаю. Женщина долго молчала, а потом рассказала мне, что два дня назад Масако исчезла вместе с Фукуяма. Я был ошеломлен и в растерянности проговорил, что знаю адрес его родных.

– Этот адрес и мы узнали от его квартирной хозяйки. Послали туда человека, да вот пришла телеграмма, что там их нет.

Усталым жестом, в котором сквозило отчаяние и сознание бессмысленности того, что она делает, мать достала из-за оби [3] смятую телеграмму и прочла ее мне. Перейдя на шепот, она добавила:

– Говорят, он человек левых убеждений.

Я кивнул. Я не думал, что Фукуяма начал практическую деятельность, но в его убеждениях не сомневался.

Впоследствии я не раз задумывался над причиной его исчезновения. Была ли это любовь? Или его деятельность? Это стало у меня навязчивой идеей, и всякий раз, как я думал об этом, мне приходили в голову разные мысли. Почему не я оказался вместе с Масако? Разве это не мог быть я? Разве не может она остаться прежней Масако, даже если сейчас она рядом с Фукуяма? Что жетакое, наконец, женщина? Неужели ей присущи лишь плотские влечения и ничто другое? Мне виделся профиль Масако в глубине кофейни, ее фигурка в светло-синем платье. Этот образ опалял мое воображение, жил во мне. Казалось, что все эти мимолетные и бессмысленные видения преследуют меня только для того, чтобы унизить.

Я сам будоражил себя этими мыслями и чувствовал, что весь поглощен ими. Попавшись в эту ловушку, я мучился, словно от физической боли. В такие минуты я ощущал, что те новые идеи, интерес к которым заронил в мою душу Фукуяма, тускнеют, становятся все менее отчетливыми. И все-таки его убеждения я тогда еще одобрял. Среди нас ходили слухи, что коммунистов, которые в тот период находились на нелегальном положении, везде сопровождают женщины, ведущие хозяйство и помогающие им во всем. Мне не верилось, что Масако разделяет взгляды Фукуяма, но, по-видимому, в интересах дела ему было необходимо взять ее с собой. Думая об этом, я представлял его себе чуть ли не героем. Но тут же мои чувства предавали его. Мне казалось, что он соблазнил Масако, использовав как приманку свои идеи. Когда и отчего поблекнет пленительная красота этой девушки? Разве не могло случиться так, чтобы я был причастен к этому? А если не я, так кто-нибудь другой… Ведь такие мечты были у меня, у него, у других студентов, но лишь он осуществил их… В душе я был уверен, что в этом поступке идеи Фукуяма послужили просто предлогом. Его небритое лицо, грязноватая мягкая шляпа, манера не платить за чай, привычка добавлять в него виски, его нагловатый тон – все это почему-то убеждало меня, что я прав.

После окончания университета я сблизился с группой писателей-модернистов, писал антимарксистские статьи, повести упадочнического характера. Жизнь моя неслась сбивчиво и беспорядочно. И делал я это намеренно. Я кидался от женщины к женщине. Но моим идеалом, как ни пытался я избавиться от этого наваждения, оставалась Масако. В то же время ее образ, лишенный в моем воображении прежней чистоты, еще больше побуждал меня к беспутству. Как бы мстя себе за пустоту, окружавшую меня, я писал пессимистические, полные аффектации повести. В это-то время мой отец – профессор университета на Севере – порвал со мной всякие отношения.