Шрифт:
Искусство и действительность
Открытость и открытки «торных путей»
Среди плеяды русского модерна Блок – отдаленная и при этом мощнейшая звезда. Его никто не признавал теоретиком в полном смысле, не признавал и критиком; напротив, мемуаристы часто говорили о том, что трудно было сразу ухватить смысл его речи, и тяготение слов друг к другу не давало сразу вычленить из речи поэта корень смысла. Но влияние его чувствовали и те, кто меньше всего задумывался о дальнейших судьбах поэзии или о месте каждого поэта в поэтической теории – кажется, его так же нельзя было избежать, как притяжения. Как нельзя не вздрогнуть при порыве ветра, нельзя
Известен эпизод из воспоминаний А. Ахматовой: молодой поэт Бенедикт Лившиц посетовал, что Блок одним существованием мешает ему писать стихи. Вроде бы известный мотив: гений уже всё сказал, исчерпал эпоху своей образностью, и другим принадлежащим эпохе писателям не остается права на слово, – как это изображено в рассказе С. Кржижановского “Клуб убийц букв”. Но Блок не огорчился столь спонтанным вторжением в его душу, минутной оккупацией его внутреннего мира, но ответил с небывалым спокойствием, что ему тоже мешает писать Лев Толстой. Блоку явно было не горестно, но страшно и радостно жить во времена Льва Толстого: если Толстой может сказать то, что никто другой не успевает сказать, то значит, история набрала свой полный оборот, и мы не обделены историей.
Кредо Блока все помнят, хотя и немногие над ним задумываются:
Над черной слякотью дорогиНе поднимается туман.Везут, покряхтывая, дрогиМой полинялый балаган.Лицо дневное АрлекинаЕще бледней, чем лик Пьеро.И в угол прячет КоломбинаЛохмотья, сшитые пестро…Тащитесь, траурные клячи!Актеры, правьте ремесло,Чтобы от истины ходячейВсем стало больно и светло!В тайник души проникла плесень,Но надо плакать, петь, идти,Чтоб в рай моих заморских песенОткрылись торные пути.Дело вовсе не в том, что бродячий балаган, бесприютное поэтическое слово, позволяет с небывалой искренностью говорить о рае беспечной жизни. Так понимать было бы просто, но неверно. Речь о другом: заморские песни легко становятся ходячими истинами, но всякий раз надо пройти тот путь, который банальности пролетают быстро. Блок требует не просто возделывать свой сад, но трудиться в любое время года, проходить нивой и пашней. Только тогда песня труда, песня отдыха, песня живого чувства вновь станет райской песней.
Мы часто воспринимаем Блока как вдохновенного кудрявого юношу и не задумываемся, какая работа стояла за этим вдохновением, по-настоящему филологическая, критическая, работа общения и работа понимания. Чтобы создать Прекрасную Даму, чтобы пережить откровения земли и неба, нужно было не просто прочесть книги о средневековой или ренессансной культуре – чтобы читать книги, не надобно быть поэтом. Нужно было справиться с целым фронтом работ: разобраться в своих и чужих жизненных ситуациях, понять, как живет образ в разные эпохи, и при каких условиях образ остается живым вопреки всему. Блок делал все это с упорством естествоиспытателя, руководящего лабораторией, ставящего сотни экспериментов и не жалеющего сил, забывающего о семье и родных, но получающего в конце концов нужное лекарство. Легко вспоминать неудачу его брака, но труднее понять, сколь тяжело было добывать сокровище, уберегающее от неудач, – при этом сокровище XX века, не старые снадобья, но лекарство от новой, небывалой нервозности.
Блок всем своим воспитанием был предназначен к профессорской карьере, а не к вольной песне. Замкнутый и наблюдательный, воспитанный отчимом в гвардейских ротах, предпочитавший мечту игре – именно из таких выходят великие математики и биологи, бегущие от гнетущего быта в мир точных и несомненных наблюдений. Как и старшие его современники, Василий Розанов и Иннокентий Анненский, Блок влюбился в женщину много старше себя, но до брака и совместной жизни дело не дошло. Вероятно, это обстоятельство и сделало его поэтом: может быть, сложись его жизнь иначе, мы бы знали философа Блока или театрального критика Блока, но не поэта Блока. Не успев поступить в университет, он увлекся другой избранницей, дочерью великого химика, нежной сверстницей, актрисой-экспериментатором. Мы часто, смотря на фотографии Любови Дмитриевны, думаем, как эта одутловатая, с незапоминающимся лицом женщина стала музой поэта. Но мы не задумываемся о том, что она была экспериментатором особого рода, с живым и подвижным взглядом, небывалыми амплуа и немыслимыми догадками: она вела эксперимент с актерскими интонациями, с мельчайшими душевными движениями. Можно сказать, что если Блок был кем-то вроде директора большой лаборатории, то Менделеева – скорее амбициозным лаборантом, неожиданно меняющим отдельные условия эксперимента в надежде получить поразительный результат. Совместная их обычная жизнь была невозможна, одни увлечения сменяли другие, как невозможен общий быт двух фанатиков науки: как известно, для профессора бог – профессор, а дьявол – другой профессор.
Круг общения Блока – мистики-эрудиты, чаявшие наступления новой эпохи и желавшие вложить свою душу в прежде небывалое дело. Это Андрей Белый, Сергей Соловьев, троюродный брат Блока по матери и племянник философа Владимира Соловьева (впрочем, Блок его дружески бранил как поэта), в меньшей степени Алексей Ремизов и другие почитатели русских древностей. Блок считал себя их единомышленником, но один момент разлучал его с ними даже в годы пламенной дружбы – он никогда не считал, что новая эпоха может наступить собственными силами человека. Он, напротив, всегда говорил, что эпоха уже с нами, она караулит нас еще прежде того, как мы в нее вступили, она – интимное содержание нашей души. Она толкает нас на необдуманные поступки в той мере, в какой вообще мы можем не замечать хода времени.
Есть одно важное сходство между Пушкиным и Блоком поверх всех поэтик и манер, поверх того, что нет ничего общего между пушкинской ясностью и блоковской напевностью, а именно – серьезность в создании поэзии как таковой. Пушкин был серьезен, создавая поэзию, он знал, что вдохновение и лира – не антураж, который можно брать и откладывать в сторону, но что они работают. Поэты-современники использовали образы, не в корыстном, а самом благочестивом смысле – себе и другим на пользу. Пушкин жил этими образами так, как другие живут своим делом или своим предназначением. Лира играла не потому, что нужно развлечь себя или внушить мысль другим, но потому что жизнь так же вручена, как и лира, и лира так же звучна, как и жизнь. Таким же был и Блок: Вечную женственность, будущую судьбу России или красоту внутренней жизни был готов воспеть любой символист. Но только Блок воспринимал эти образы как поручение, как инструкцию и как паспорт поэта, так что невыполнение этой образности грозит адом и погибелью.
Как критик, Блок прежде всего обращал внимание не на качество образов, но на само их бытие. Для него сбыться – это и есть быть благим, и благобытие – только один из псевдонимов бытия. Нет лучшего способа понять Блока, чем поездить по России: не только в Шахматове или Санкт-Петербург, но и в Абрамцево или в подмосковные усадьбы, а может, и в пушкинские или толстовские места – где была уже не физическая, а духовная родина всей его культуры. Когда Блок отвечал молодым филологам-формалистам, изучавшим работу текста, что они правы, но поэту это знать вредно, он имел в виду только то, что он не может сдавать нищету своей родины богатству языка, которое могли расточать поэты нового поколения, но которое Блок видел как сокровище всех смиренных читателей в блистательной нищете поэтического слова.
Итальянское путешествие Блока связано с тяжелейшими событиями его жизни: смертью ребенка (Блок не мог иметь детей, и с его согласия ребенок был рожден от другого мужчины, по древнему суеверному обычаю “телегонии”) и смертью отца. Блок поехал в надежде припасть к истокам эмоциональной жизни, омыть себя в реке самых чистых эмоций итальянского искусства. После Блок еще много путешествовал, в Германию, Францию, Бельгию, но нигде не находил покоя. Буржуазность для него была синонимом грязи, мелочности, оставляющей нечистый след, а его влекла неведомая святость России, которую лишь предстояло раскрыть. Жалобы Блока не должны читаться как ностальгические: просто ему было важно не становиться мещанином среди мещан, но нужно было стать святым среди святых, а святость не встретится туристу, но лишь обитателю скита.