Красная азалия (Жизнь и любовь в Китае)
Шрифт:
"Все, режь ее!" - велел отец. Я сказала, что у меня экзамены, нужно готовиться и в субботу, и в воскресенье. "Мы тоже должны готовиться", - заявили дети. "Так зарежь ее в понедельник", - сказал отец. И я пообещала.
Днем в понедельник я наточила ножницы. Дома никого. Я подступилась к Бороде. Она - прочь. Забеспокоилась. Заметалась в возбуждении. Потом уселась в гнездо. Потом опять заходила кругами. Мне стало интересно. Я приблизилась. Это ей не понравилось, и она попыталась укрыться под стулом возле сливной трубы. Я поняла, что она хочет побыть одна. Но не отступать же! Придется придумать, как подобраться к ней незаметно. И меня осенило. Над раковиной висело зеркало. Я забралась на кухонный стол, улеглась на спину, а зеркало устроила так, чтобы наблюдать за Бородой, оставаясь невидимой.
Минут через пять курица вылезла из гнезда. Огляделась, словно хотела убедиться, что в кухне никого нет. Клювом расправила солому в гнезде, как-то странно
Я спрыгнула со стола и бережно взяла яйцо. Оно было теплым. Скорлупа тонкая, почти прозрачная. Я глянула на Бороду. Птица ответила мне взглядом, исполненным достоинства. Я обняла ее, и она закудахтала громко и горделиво. Жемчужина уложила курицу в свою постель. Думала, что это лучший отдых после тяжких трудов. Мы расселись вокруг постели на полу и беседовали с Бородой. Мы разглядывали яйцо, передавая его друг другу. Звездолет принес ручку, и я прямо на скорлупе записала день и час великого события. Бутончик отыскала коробку, в которую, заботливо переложив мягкой бумагой, припрятала яйцо, а коробку устроила у себя под кроватью. Едва пришли родители, как мы тут же доложили им радостную новость. Раз Борода начала нестись, то и резать ее незачем. Ведь яйца на рынке дороже всего остального! Родители согласились, но предупредили, что яиц из-под Бороды есть не станут. Мы пообещали хранить яйца для гостей.
Так Борода оказалась в центре внимания. Каждый день после школы мы накапывали для нее червяков. Звездолет лазал по деревьям в поисках особенно крупных гусениц. Борода стала разборчивой. Теперь она предпочитала живых червей. Раз в два дня несла яйцо, и скоро коробка наполнилась доверху. Но недолго длилась счастливая жизнь нашей Бороды. В то лето местный парткомитет объявил кампанию по борьбе за санитарию, и в три дня было покончено со всеми собаками, утками, курами. Мы пытались спрятать Бороду, но глотку-то ей не заткнешь! Всякий раз, снеся яичко, она с материнской гордостью громогласно возвещала об этом на весь двор. Специальный комитет из старичков-пенсионеров явился к нашей двери, скандируя патриотические лозунги. Первый раз мы сделали вид, что ничего не слышим. Тогда они подошли ближе, размахивая бумажными флажками. Мы забеспокоились. Запихнули Бороду под окно и накрыли одеялом. Старики срывающимися голосами повторяли лозунги, натужно дышали. "Курам и уткам не место в городах!" И опять: "Курам и уткам..." - здесь их вожак захрипел, закашлялся и не смог докричать лозунг. Старики сразу как-то сбились, их словно заклинило, они только громко талдычили: "Курам и уткам... курам и уткам...", и лишь когда запевала восстановил дыхание, благополучно закончили: "...не место в городах!"
Глава парткомитета явился для беседы. Он поинтересовался, почему я не действую, как подобает командиру отряда детей-хунвэйбинов. Высказал сомнение, сочтут ли меня в будущем году истинной маоцзэдуновкой. Мне стало ясно, как следует поступить. Я пообещала прирезать Бороду следующим утром. Председатель сказал, что придет вместе со своими комитетчиками в 7.30 для проверки. Ему требовалась голова нашей птицы.
Спалось мне плохо. На рассвете я встала. Борода уже проснулась и в темноте поклевывала свой завтрак. Заслышав мои шаги, она заквохтала. Я взяла ножницы, ухватила курицу за крылья и спустилась во двор. Наверху Гробик только что вернулась с рынка. Я поинтересовалась у нее, который час. Без пяти семь. Нужно уговорить себя, что это пустяк, наша Борода - всего лишь курица, птица, источник антисанитарии. Я подняла ножницы и тут же опустила. Надо вернуться за посудиной для крови. Уже семь пятнадцать. Когда я спустилась во двор, вспомнила, что забыла еще кое-что. Опять пришлось подниматься наверх, воду кипятить. Борода оставалась во дворе, на свободе. Ей понравилось. Распушив перья, она принялась нападать на мой кулак. Она играла со мной. Наконец вода закипела. Я снесла чан с кипятком вниз и поставила рядом с кувшином для крови. Попыталась схватить курицу, но та словно почуяла опасность и принялась отбиваться. Пришлось прижать ее к земле. Она точно на коленях передо мной стояла. Тогда я нащупала под крылом куриную голову и начала тянуть. Но силенок оказалось маловато. Ладно, справлюсь. Я тянула и тянула. Покрепче ухватила ножницы. Рука совершенно онемела. Уже семь двадцать пять. Курица смотрела на меня налитыми кровью глазами. Она не собиралась сдаваться. До меня донеслась барабанная дробь. Комитетчики приближались. Я подняла ножницы, целя в куриную шею. Борода забилась в моих руках. Семь тридцать. Зазвенел звонок в скобяной мастерской. Работницы ринулись в дверь. Комитетчики уже выстроились перед нашим домом, их голоса, скандируя, звучали то громче, то тише - волнами. Я клацнула ножницами. Курица вырвалась и громко закудахтала. И вдруг снесла яйцо. Смотреть на это не было сил. Ножницы выпали из моей руки. Когда я осмелилась открыть глаза, наша курица металась над головами комитетчиков, роняя капли крови. Сестры и брат глядели на все это из окна. Вдруг Борода оказалась на дереве, как раз на высоте наших окон. Потом рухнула вниз на цементные плиты двора.
Я взлетела по лестнице. Я сказала, что больше не прикоснусь к курице. И никто из наших тоже. Борода лежала возле кувшина, приготовленного для ее крови, и чана с кипятком. Мертвая. Рядом яйцо. Когда вода в чане остыла, ко мне пришла Гробик спросить, что я собираюсь делать с курицей. Она ведь может протухнуть. Я разрешила забрать Бороду. Сказала, что выйдет недурная еда, если птицу в вине отварить. Было известно, что родители Гробика алкоголики. И она взяла. После обеда я спустилась вниз. Семейство Гробика отбыло на политсеминар. Наша курица, наша Борода, превратилась в кучку костей, лежавших в мусорной корзине. Гробик сообщила, что на вкус она оказалась что надо.
В школе учебниками служили книги Мао. По истории китайской компартии я была лучшей в классе. Ведь это была история побед пролетариата над силами реакции. Западная история была историей капиталистической эксплуатации. Портреты Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина соседствовали с портретом Мао, и каждое утро мы отвешивали им поклоны, как отвешивали и самому Мао, желая ему долгой жизни. Сестры списывали у меня сочинения. Это были собрания лозунгов. Каждое начиналось словами: "Дует ветер с Востока, бьют барабаны, гремят сражения. Кто нынче в мире напуган? Народы не боятся американских империалистов, нет, это американские империалисты боятся народов мира". За эту фразу я нахватала кучу призов. Звездолет смотрел на меня, словно на волшебницу. А для меня сочинение было плевым делом. Вот состязания на китайских счетах это да. Хотя я писала сестрам и брату сочинения, общего у нас было мало. Я чувствовала себя взрослой. И тосковала по трудностям. День и ночь я внедряла в школе коммунизм, совершала революцию, покрывая лозунгами заборы и стены. Под моим руководством одноклассники собирали деньги для голодающих детей Америки. И гордились этим. Мы верили, что способствуем распространению красного цвета по географической карте. Мы боролись за окончательный мир на планете. Меня буквально пронизывали героические чувства. И душа моя пела.
Меня пригласили на собрание школьного ревкома. На дворе 70-й, мне тринадцать лет. Мы обсуждаем, как двинуть в нашей школе Культурную революцию, обсуждаем вместе с комитетчиками, настоящими революционерами. Когда я поднимаю руку и прошу слова, меня уже не бросает в краску. Мне известно, о чем нужно говорить. Цитаты из "Женьминь жибао" и журнала "Хунци" так и сыплются из меня. Мои речи проникнуты сознанием важности момента. Я горжусь собой. Тогда, в начале 70-х, моя высокая должность в отряде детей-хунвэйбинов создавала особый ореол вокруг всей нашей семьи. Мои почетные грамоты были предметом материнской гордости, но ни одну почему-то она на стену не повесила. Мое имя было постоянно на устах у школьного начальства, звания так и сыпались на меня: "Активист маоистской учебы", "Образцовая внучка Мао", "Отличник учебы". Когда я выступала по школьному радио, одноклассники моих сестер и брата поглядывали на них с завистью и восторгом.
Новый секретарь школьного парткомитета по имени Чэнь был из рабочих Шанхайского судостроительного. Тощий, что бамбуковый прут, лет пятидесяти. Все учил меня политические митинги организовывать. Любил порассуждать: мы, мол, должны доверять нашим юным вождям ответственные роли в Культурной революции, должны разбудить инициативу детей-хунвэйбинов. Требовал не бояться всего малопонятного. Заставлял усвоить простую мысль: "Пусть Земля перестанет вращаться - ты продолжай движение!"
Кажется, в начале ноября секретарь Чэнь вызвал меня к себе. Сообщил по секрету, что комитету удалось разоблачить скрытого классового врага, он же - американский шпион. Должен состояться митинг протеста, тысячи эдак на две участников. С разоблачительной речью от имени школьников предложил выступить мне. Я поинтересовалась, кто же оказался врагом. Нахмурившись, секретарь назвал имя, потрясшее меня. Цю Е, Осенняя Листва, наша учительница. Может быть, я ослышалась? Нет, смотрю, секретарь решительным кивком подтверждает свои слова.
Я так и села. У меня просто ноги подкосились. Тоненькая, средних лет, сильно близорукая. Всегда в темных очках. Сдержанная, с тихим голосом. Она самозабвенно преподавала китайский, математику и музыку. Впервые появившись в классе, спросила нас, что означает ее имя, Цю Е. Никто не знал. Она объяснила. В знаменитых стихах Танской эпохи воспета красота осеннего листопада. Листья, опадающие в свой срок, символизируют полноту жизни. Перегнивая, они дают земле свежие соки. Всю зиму семена напитываются этими соками, а весной прорастают. И еще она сказала, что мы - ее весна.