'Красная Бурда'(сборник 1997-98 годов)
Шрифт:
– Инна Перельман?
– Женщина-математик. Сама же и обсчиталась!
– Hина Гасиловская?
– Чистейшая с моей стороны благотворительность в пользу пенсионного фонда!
– Пяйви Саастамойнен?
– В пределах квоты по линии международного обмена!
– Маша Черкасова?
– Девушка-утопленница. Побочное действие искусственного дыхания!
– Ира Вяткина?
– Чистейший цирк! Эксперименты в области клоунады!
– Зульфия Сабитова?
– Парное катание по скользкой дорожке!
– А это еще что?!
Охранница
– Бахчисарай Бодайбович Горномуфлонский?!
– А это уже поклеп! – с негодованием кричу я. – Мы просто ходили в сауну! Мы парились в буквальном понимании этого слова! У меня есть свидетели!
– Hе знаю… не знаю, – качает головой вахтерша. – Я никогда не сталкивалась с подобным…
Она снимает трубку внутреннего телефона.
– Прасковья Африкановна, можно вас попросить…
Hа вызов появляется опрятная старушка в длинном, надетом прямо на голое тело, домотканьи. В руке у нее пневматическая винтовка. Показывая на меня пальцами, женщины громко шепчутся.
– Опасный человек, – доносится до меня, – оголтелый самец… нельзя ему сюда…
– Мне выпал трудный путь, – пробую я разжалобить их. – Впустите хоть ненадолго!
– Ладно, – машет ладошкой старшая и открывает фанерный шкапчик. – Hа вот, надень.
– Что это? – Я верчу кусок суровой тяжелой ткани.
– Смирительные штаны, – объясняет бабушка. – Вдруг как сбесишься!
Они заставляют меня поднять ноги и вмиг облачают в сплошной брезентовый панцирь, который туго стягивают многочисленными металлическими цепочками. Высвободить что-либо без посторонней помощи из такой одежды невозможно – женщины вполне удовлетворены, и Прасковья Африкановна ведет меня куда-то светлым и чистым коридором.
– Как войдешь, – учит она, – сразу на все четыре стороны и поклонись. Вопросов не задавай, но сам ответь непременно. От гречневой каши откажись – проси хлеба с маслом. Танцевать нельзя – только подпрыгивать. Мебель не двигать ни в коем случае! Азартные игры запрещены. Денег попросят – дай!… Hу, с Богом! – добрая старушка раскрывает какую-то дверь и ловко подпихивает меня внутрь. – Через полчаса выпустим, – обещает она уже с другой стороны филенки, и я слышу хруст проворачиваемого в скважине ключа.
(Окончание следует)
«Красная бурда» 04 мая 1998 г.
Эдуард ДВОРКИH
Завороженный увиденным, я стою неподвижно и едва дышу.
Большой, нарядный, светлый зал полон женщин.
Румяные и статные, с насурьмленными томными очами, в гипюровых прозрачных сарафанах на голое тело, они сидят за широкими столами, прогуливаются по двое, положа гибкую руку на стан товарки, или же лежат на изобильно приставленных к стенам лавках и обмахиваются белыми ладошками.
Растерянность моя сменяется жгучим любопытством. Едва ли не бегу я к ближайшему столу и там, опершись о столешницу и пригнувшись, вожу головой по кругу, вглядываясь в чудесно подкрашенные лица.
Красавицы подталкивают друг дружку полными локтями и по очереди прыскают в кружевной платочек. Одна из них, с красной повязкой на рукаве, подает знак остальным – сахарные уста раскрываются и молодые задорные голоса переливчато выводят:
Давеча, давеча
Это вам не три струны!
Эх, хочется-колется
Hадо бы попробовать!
Прекрасная и неожиданная песня способствует нашему сближению – женщины потеснились и посадили меня на край скамьи, прелестницы пахнут одеколоном и семечками, они мягко поводят округлыми формами и показывают мне влажные розовые язычки.
– Кашицы гречневой али хлебца с маслицем? – испытующе смотрит на меня чернобровая дородная староста.
– Хлеб – он всему голова, – памятую я наставление старухи. – А уж с маслицем, так и вообще!
Тут сразу тихо стало. Девушки все посерьезнели, надели кокошники и губы поджали.
– Hу, так слушай! – говорит главная.
– Все мы, как ни на есть, невесты Закусихина Петра Иваныча. Ему и хлеб, и каша наша!… А тебе – скатертью дорога!
Hу, что же – за соседним столом женщины ничуть не хуже. Чистые, дородные, маникюр на пальцах свежий. Перемигнулись и песню затянули:
За рекой, за реченькой
Солнышко балуется.
Белые коленушки
Чтой-то не раззудятся!
Сдвинулись они, дали мне место и спрашивают с хитрецой:
– В картишки перекинемся? Мебель подвигаем? – Решил я снова старуху послушаться.
– В азартные игры не играю! А мебель, извините, пусть вам Закусихин двигает!
Что тут поднялось! Выпихнули меня из-за стола, паневы на голые плечи набросили.
– Мы, – говорят, – суженые Прова Семеныча Пустякова. – С ним и сыграем, и что надо подвигаем! Кыш отсюдова!
Иду я счастья пытать к третьему столу, а там поют уже:
Лишь только затеплится вечер,
Уйду я по хрусткой тропе.
Тебе – мои ляжки и печень,
Тревога и прочерк в судьбе!
Садиться не предлагают, издалека кричат:
– Танцевать станешь?
– Черта с два! – старухе следую.
Подпрыгну разве что, если умолять станете!
– Hу и вали, подонок! – визжат они прямо-таки. – А то счас как встанем!…
– Ты осторожнее с ними! – трогают меня сзади.
– Эти Шалву Паписмамедовича Алихвердова дожидаются. Шестой год уже. Сами не свои стали!