Красная каторга: записки соловчанина

Никонов-Смородин Михаил Захарович

Морозов даже покраснел.

— Вот как. Если нет никому не нужного отдела происшествий, то, значит, газеты ни о чем не осведомляют?

— Не в отделе происшествий дело. А вот мы с вами отлично знаем по многочисленным письмам о голоде в стране. На юге люди мрут как мухи. Ведь этого вы отрицать не будете? А, между тем, в газетах об этом ни слова. Если бы в прежнее время это проделывал какой-нибудь полицейский листок, его свободная пресса живьем бы съела.

Морозов вскочил.

— Вот как. Вы сравниваете нашу печать с

полицейской? Нет, это уже слишком… Я прошу вас не говорить подобным образом в моем присутствии.

Он быстро оделся и ушел с сердитым видом. Водворилось неловкое молчание. Я в душе ругал себя за длинный язык. Введенский отложил работу и сказал.

— А все же я с вами не согласен. Буржуазная печать продажна и служит только интересам буржуазии. Она не может отражать жизнь, да и интересов народных она не защищает.

— У вас неверное представление о жизни вне Советского союза. Если бы строй жизни там был такой, как у нас, ваши возражения были бы правильны. Но строй жизни там совсем иной. Там существует свободная конкуренция, и неправильно осведомленную газету никто и читать не станет.

— А как же читатель узнает — врет она или нет?

— Очень просто. Если она вздумает врать, то остальная печать живо выведет ее на свежую воду.

По глазам комсомольца я ясно видел: не верит он мне. Он так уверен, что страна советов единственная в мире, заботящаяся о рабочих, что в остальных странах рабочие мрут с голоду, угнетаемые буржуазией, при полной неосведомленности об этом общества, в результате замалчивания продажной печатью. Разуверять было бы бесполезно и трудно еще и потому, что комсомолец не помнит прежнего, до советского быта.

7. СНОВА НАЙДЕНОВ

Возвращаясь как-то морозным утром из своей конторы, я столкнулся у самых ворот лагпункта с Найденовым. Не узнать его было нельзя: те же «веселые» глаза, та же подвижность. Он меня тоже узнал и, пожимая руку, заметил:

— Ого, я вижу вы не на канале втыкаете. Что-то мозолей у вас не чувствуется.

— А вы на канале?

— Еше бы. Но имею дело не с кирпичами, а с бетоном. Мастер-бетонщик.

— Давно здесь?

— Пожалуй, месяца четыре.

— Неужели нельзя было задержаться на строительстве пушхоза? Ведь работа там еще есть.

Найденов пожал плечами.

— Что станешь делать? Эта собака — Александров начал прямо разрушать пушхоз из мести к Туомайнену. Всех до единого плотников перебросил сюда. И лошадей отобрал. Ну, да черт с ним. Мне и тут не плохо как специалисту. Живу в бараке и пользуюсь всякими поблажками.

Найденов жил на том же втором лагпункте. При случайных встречах мы вели долгие разговоры, вспоминая прошлое и пытаясь заглянуть в будущее.

Найденов остался все таким же. Случалось видеть мне его в сопровождении лагерных «административных чинов». При разговоре с ними не чувствовалось в его манере держать себя той собачьей натянутости, какая

бывает у попавшего в низы жизни.

— Что вы не устроитесь в канцелярии? — спросил я как-то Найденова.

— Благодарю вас. На четыреста грамм хлеба? Да и торчать круглые сутки в этих конурах мало радости. Я получаю кило хлеба и еще ухитряюсь добывать кое что премиальное.

— Знаете, Григорий Иванович, а я тут горе мыкал несколько месяцев на общих работах. Никак не мог выбраться. Крепко меня зажали.

— Ну, уж это совсем глупо. Надо было с первых дней идти в УРЧ и там выяснить обстановку.

— Выяснял, — с сокрушением заметил я, — но меня и ветеринарного врача Федосеича (помнить должны по сельхозу) сюда направили при особой бумажке — держать только на физических работах.

— Чепуха. Все это можно было обойти. Просто вы предоставили себя произволу лагерных ветров. Эх, Семен Васильевич, когда вы научитесь жить по-советски? Нужно всегда становиться ближе к партийному и чекистскому миру. Если хочешь вести с врагом успешную войну, старайся быть с ним в соприкосновении, веди разведку, знай его намерения. А вы нарочно удаляетесь и предоставляете врагу бить вас по чем попало.

— Да, вы военное дело, очевидно, не плохо знаете, — заметил я.

— Есть такой грех, — весело сказал Найденов, распрощавшись со мной.

Однажды вечером Найденов отыскал меня в палатке и потащил в библиотеку.

— Используем мой блат там. Пропуск у вас есть, и из второго лагпункта выпустят, а в первый лагпункт, где библиотека, попадем по блату — у меня там вахтер знакомый.

Морозный вечер. Мы идем мимо лазарета у второго лагпункта. Со стороны канала слышатся глухие звуки взрывов и в зареве фонарей в лесу изредка сверкают блестящие пальцы прожектора. От лазарета наша дорожка вела к окраине огромного карьера, кишащего людским и лошадиным муравейником.

— Чертова машина, — со злостью сказал я, подразумевая канал.

— Ничего, пусть будет так. Нам в будущем пригодится.

— На кой черт тут этот канал вообще? Просто фараоново сооружение. Что они тут возить будут по этому каналу?

— Большевикам возить нечего. Они вывозят по преимуществу мировую революцию. А вы знаете, проект о сооружении этого канала возник лет сто тому назад и предвидел этот канал еще Петр Великий. Так что канал бы здесь все равно был. Значит возить было и будет чего.

— Относительно «будет», говорить не стоит. Наше дело конченное.

— Значит вы для себя футурум вообще исключаете из оборота?

— Послушайте, Григорий Иванович, вот мы с вами и на Соловках ишачили, втыкали в самых гиблых местах.

Вы и тогда были твердо уверены в близости крушения большевиков. Откуда эта уверенность?

Найденов помолчал, посасывая махорочную папиросу и весело взглянув на меня, сказал:

— Значит есть к тому основания.

И срузу переменив тон, продолжал: