Красная машина
Шрифт:
В пору безнадежного романтика Сергея Уточкина уже ощутим был авторитет военного летчика. В двадцатые годы организованная комсомолом молодежь – учлеты – не мыслила себя вне военной или полярной авиации.
Вероятно, очень многих бы увлекли технические жанры – мотоцикл, автомобиль, – у них же были и опыт, и легенды, и кумиры. Но в двадцатые годы отечественная промышленность ничего не могла предложить энтузиастам. А связи с зарубежными странами практически прекратились.
В схему того рационализма, каким пытаюсь я представить спорт двадцатых, не очень вмещаются парады.
Для
Освобождение от мешающих одежд в момент состязания еще куда ни шло. Но просто шествие, особенно молодых девушек в трусах и майках перед множеством глаз невольно отдавало эксгибиционизмом, если бы понятие это было широко распространенным.
Конечно, революция настаивала на публичности, срывала покровы, распахивала двери, лишала человека прав на многое из того, что прежде считалось сугубо личным…
Спорт несомненно становился знаком, а то и знаменем времени. Символизировал обобществление чувств. Теперь мы можем сказать, что в парадах физкультурных была и политическая перспектива откровенной агрессии.
Собственно, чего же здесь удивительного – спортивные парады вели родословную от парадов военных.
И если уж мы заговорили про агрессию, то парады мускулистых юношей и стройных девушек – не самая ли мирная из интерпретаций, необходимых нации для самоутверждения в агрессивности?
Позднее к постановкам всех праздничных действ и шествий привлекали выдающихся театральных деятелей, именитейших хореографов. И когда мы дойдем в своем повествовании до тридцатых – сороковых годов, то обратимся с удовольствием к мемуарам Игоря Моисеева, к свидетельствам Валентина Плучека и другим увлекательным документам.
Очень может быть, что и о парадах двадцатых годов что-либо написано теми талантливыми людьми, кому доверялась постановка этих празднеств закаленного тела. Но мне их воспоминания почему-то не попадались – и я впечатлялся фотографиями. Долго рассматривал изображения литых фигур, чью энергетику впитала фотопленка, – и мысли, весьма далекие от привычно-пафосных, приходили мне в голову.
Что сталось с прекрасными экземплярами человеческой породы, тогда столь многочисленными? Что сталось с марширующими на стадионах, с прошедшими летящим шагом по брусчатке Красной площади в двадцать восьмом году (накануне коллективизации)? Через несколько лет Твардовский напишет: «Где ты, брат, что ты, брат, как ты, брат? На каком Беломорском канале?» А ведь кроме каналов, лагерей, расстрельных подвалов – еще и война…
Но из песни слов не выкинешь. Эстетическая необходимость в прелюдиях к спортивным состязаниям только возрастала.
Возьмите Олимпиады, возьмите чемпионаты мира по футболу… Церемонии открытий все более искусно театрализуются, костюмируются. И каждое последующее соревнование по художественному уровню превосходит предыдущие…
У Каверина в «Двух капитанах» зимою одного из ранних двадцатых годов герой-детдомовец приходит с девочкой Катей на каток – и видит, что лед сильно изрезан: тренировались хоккеисты.
Хоккей – русский, как тогда и долго потом его называли, – существовал на глазах зимнего футбола, и международную встречу провели на ленинградском льду в феврале двадцать седьмого гада. Сборная РСФСР выиграла 11:0 у рабочих-хоккеистов из Швеции.
Но ведущими жанрам русской зимы по-прежнему оставались коньки и лыжи.
Конькобежцы по инерции продолжали выступать на международной арене.
Впрочем, нельзя сказать, что и остальные спортсмены при советской власти сразу и напрочь отгородились от остального мира. Отгородились, если быть точными, от буржуазного мира. Причем, как принято считать, по инициативе самого того мира и отгородились. Страны, правительства которых были против большевистского строя, противоречили бы себе, соревнуясь с грозящими им самозванцами. Вместе с тем буржуи уже тогда дорожили демократическими ценностями. И вовсе не бывали строги с запретами посостязаться с большевиками тем наивным своим соотечественникам, которые сочувствовали Советам.
Соревнования со спортсменами из рабочих союзов проводились в двадцатые годы регулярно. Никак не скажешь, что атлеты из СССР не бывали за рубежом. А на первую Спартакиаду в Москву приехали более шестисот спортсменов из четырнадцати стран.
Соревнования такого рода проходили под знаком солидарности и товарищества. Но гордость от побед над соперниками, заведомо уступающими в классе нашим чемпионам и рекордсменам, входит в плоть пропаганды.
Маяковский торопится заявить: «Нужен нам не безголовый рекордист. Нужен массу поднимающий спортсмен…» Но массу, надо полагать, «поднимают» победы и рекорды. А тогда какой же резон в требованиях к интеллекту и грамотности спортсменов, обращение к их морали, на чем тот же Маяковский в достаточно прямолинейных агитках настаивает?
Знаменитый остроумец, артист эстрады Николай Смирнов-Сокольский, рассказывая в пятидесятые годы о прошлом, любил говорить: «Это было еще до морального облика». Имея в виду счастливые, как он считал, времена, когда к богеме не лезли в душу с той моралью, что легче осваивалась людьми «из публики», меньше подверженными пагубным страстям.
При всем изначально требуемом аскетизме в больших спортсменах, узнавших вкус широко растрезвоненного чемпионства, немало и от богемы. Но за их моральным обликом следить, пожалуй, стали раньше, чем за обликом актеров, писателей, художников. Они нагляднее представляли страну, соревнуясь с сочувствующими, но все же чужеземцами.
В соревнованиях на первенство Норвежского рабочего союза наши конькобежцы побеждают на всех дистанциях.
Григорий Кушин пробегает десять тысяч метров всего на семнадцать секунд хуже мирового рекорда норвежца Оскара Матисена. А Яков Мельников – первый советский зимний кумир – на трех оставшихся дистанциях показывает результат выше, чем Ивар Баллангруд на чемпионате мира в Тронхейме, разыгравшемся в те же самые дни, что и рабочее первенство.
В конце десятилетка на 1-й рабочей международной зимней Спартакиаде в Осло Яков Мельников обновляет рекорд катка «Бишлет» на десятикилометровой дистанции, а на пятикилометровой снова показывает результат выше, чем у Баллангруда, в том же двадцать восьмом году победивший на Олимпийских играх в швейцарском Санкт-Морице.