Красная площадь

Смит Мартин Круз Круз

Борис Сергеевич отличался от них. Он был сержантом Беловым, личным шофером отца и тем самым телохранителем, который ходил гулять с маленьким Аркашей в парк Горького. Позднее он стал следователем Беловым. Секрет его успеха заключался не столько в овладении тайнами юриспруденции, сколько в ревностном следовании указаниям отца и в беспредельной преданности ему. К Аркадию он неизменно относился с обожанием. Арест и ссылка Аркадия были выше его понимания, как, скажем, французский язык или квантовая механика.

Белов снял фуражку и переложил ее в левую руку, как

бы докладывая о явке на службу.

– Аркадий Кириллович, с великой болью сообщаю, что твой отец, генерал Кирилл Ильич Ренко, скончался.

Генералы приблизились и пожали Аркадию руку.

– Он должен был быть маршалом, – сказал Иванов.

– Мы были товарищами по оружию, – добавил Шуксин. – Я вместе с твоим отцом шел на Берлин.

Гуль махнул негнущейся рукой.

– Мы вместе с твоим отцом маршировали по этой площади и бросили к ногам Сталина тысячу фашистских знамен.

– Наши самые искренние соболезнования по случаю этой безмерной потери, – по-стариковски всхлипнув, проговорил Кузнецов.

– Похороны назначены на субботу, – сказал Белов. – Перед смертью отец успел отдать кое-какие распоряжения. Он просил меня передать тебе письмо.

– Мне оно не нужно.

– Я не знаю, что в нем, – Белов попытался сунуть письмо Аркадию в карман. От отца – сыну, так сказать.

Аркадий оттолкнул руку Белова и поразился собственной грубости и глубокому отвращению к этим старикам.

– Благодарю, не надо.

Шуксин, шатаясь, шагнул в сторону Кремля.

– Тогда армию ценили. И советская власть кое-что значила. Тогда фашисты клали в штаны всякий раз, как мы сморкались.

Гуль подхватил разговор.

– А теперь мы стелемся перед Германией и целуем ей зад. Вот что мы получили, дав им подняться с колен.

– А что, кроме плевков в лицо, мы получили за спасение венгров, чехов и поляков? – взрыв чувств, вызванных вопросом, превзошел физические возможности Иванова: дряхлый хранитель полевой сумки неуклюже оперся о крыло машины. «Все они здорово накачались, – подумал Аркадий. – Поднеси спичку – вспыхнут, как масляные тряпки».

– Мы спасли мир, забыли? Мы же спасли мир! – настойчиво твердил Шуксин.

Белов умоляюще спрашивал:

– Почему?

– Он убийца, – сказал Аркадий.

– То была война.

Гуль спросил:

– Думаете, мы потеряли бы Афганистан? Или Европу? Или хотя бы одну республику?

– Я не о войне говорю, – ответил Аркадий.

– Прочти письмо, – умолял Белов.

– Я говорю об убийстве, – повторил Аркадий.

– Аркаша, ну пожалуйста, – по-собачьи умоляюще глядел на него Белов. – Ради меня… Он собирается прочесть письмо!

Генералы взбодрились и окружили его. «Толкни – рассыплются в пыль», – подумал Аркадий. Кого они видят в нем? Его самого? Его отца? Кого же? Это могло стать моментом торжествующей мести, долгожданного исполнения детской мечты. Но событие было слишком печальным, да и в генералах, как бы гротескно они ни выглядели, в этой последней стадии беззубого старческого слабоумия было так много человеческого. Он взял письмо: на глянцевом конверте стояло его имя, выведенное неровными

буквами. Конверт был легким и казался пустым.

– Прочту потом, – сказал Аркадий и пошел прочь.

– Не забудь! На Ваганьковском! – крикнул вдогонку Белов. – В десять утра.

«А может, выбросить? – подумал Аркадий. – Или сжечь?»

8

Следующий день был последним днем так называемого «расследования по горячим следам», последним днем повышенной готовности в точках въезда и выезда, временем разочарований и споров. Аркадий с Яаком «сгоняли» по ложным следам Кима во все три московских аэропорта, расположенных на значительном расстоянии друг от друга к северу, западу и югу от Москвы. По четвертому сигналу они направились на восток, в тупиковый район, известный под названием Люберцы.

– Новый осведомитель? – поинтересовался Аркадий. Он сам вел машину, что всегда было признаком плохого настроения.

– Совсем новый, – утверждал Яак.

– Не Юлия.

– Нет, не Юлия, – подтвердил Яак.

– Взял у нее «Вольво»?

– Возьму. Во всяком случае, это не Юлия, а цыган.

– Цыган?! – Аркадий остановил машину.

– Ты же всегда говорил, что я отношусь к ним с предубеждением, – сказал Яак.

– Когда я думаю о цыганах, то представляю себе поэтов, музыкантов, но уж никак не надежных осведомителей.

– Этот парень, – заметил Яак, – продаст родного брата. Поэтому для меня он – надежный осведомитель.

Мотоцикл Кима был на месте – позади пятиэтажного дома. Темно-синий японский «Судзуки» – произведение искусства на хромированной подставке, объединяющее два цилиндра с двумя колесами. Аркадий и Яак обошли вокруг машины, восхищенно оглядывая ее со всех сторон и мельком бросая взгляды на дом: на верхних этажах – незаконно застекленные балконы; земля усеяна мусором, конечно же, выброшенным из окон, – коробками, пружинами от матрацев, битыми бутылками. Следующий дом стоял в сотне метров. Это был незавершенный участок строительства – расположенные на значительном расстоянии друг от друга жилые коробки с канализационными трубами, лежащими в незасыпанных траншеях, и с пересекающимися, поросшими сорняками бетонными дорожками. Пешеходов не наблюдалось. Небо было затянуто особого рода смогом, представляющим собой смесь из промышленных отходов и безысходности.

Люберцы включали все, чего боялись русские, что должно было быть далеко от центра и не должно было быть в Москве или Ленинграде, что нужно было забыть и не видеть, словно здесь, всего в двадцати километрах от Москвы, начиналась дикая степь. Люберецкое население прямым путем попадало из детсада в профтехучилище, оттуда – на заводской конвейер, а затем – в длинную, до самой могилы, очередь за водкой.

Люберцы, кроме того, были местом, которого так боялись столичные жители: отсюда молодые рабочие ездили электричкой в белокаменную бить ребят из привилегированных семей. Само собой разумеется, люберы выросли в мафию, питавшую особое пристрастие к разгону роковых тусовок и ресторанных компаний.