Красная тетрадь
Шрифт:
Во всяком уж случае, точно не волком.
Не то чтобы я сразу перестал злиться, нет, я чувствовал себя очень жестоким мальчиком.
И вместо того, чтобы выкинуть проклятую палку, я вставил ее Боре в зубы, как собаке, и снова надавил. Кажется, я еще обозвал его свиньей.
Ему должно было быть очень больно, во всяком случае, я на это надеялся.
Белые Борины зубы сомкнулись на палке, словно он и правда ощутил себя собакой. На грязной черной палке эти зубы казались неестественно, сахарно-белыми. Затем он вдруг схватил меня
А потом палка хрустнула, острые концы остались у Бори в руках, и он больно ткнул меня ими под ребра.
Боль меня отрезвила.
Борин рот был исцарапан, язык покраснел и даже немного опух, слюна стала розовой.
И он смеялся.
Я клянусь, он смеялся!
Боря лежал и смеялся, лежал, раскинув руки, под совершенно книжной чинарой. Вдалеке кричали чайки, кричали дети. Я схватился за ребра, боль в них не утихала, хотя ранок не было. Потом я принялся поправлять сбившийся галстук, проверять пуговицы.
А Боря все лежал и смеялся. Казалось, он может лежать так тысячу лет и все это время смеяться.
Мы потеряли «Байкал» и «Крем-соду», и все вокруг, кроме нас, тонуло в ярком солнце, как в золотой воде. Я закрыл глаза и увидел красные всполохи – это пульсировали сосуды под веками.
Я сказал:
– Так тебе и надо! Нельзя бесконечно испытывать мое терпение!
Боря глубоко-глубоко вздохнул, и я на секунду испугался (хотя этот страх в значительной мере иррационален), что я все-таки повредил ему горло, что он задохнется.
Потом Боря сказал:
– Ой, не могу, умора! Чуть меня не убил!
Я сказал:
– Я не хотел.
– Да хотел бы.
Боря вытянул руку, раздвинул пальцы, посмотрел на солнце, слабо проглядывавшее сквозь развесистую крону чинары.
– Красиво, «еб твою мать», – сказал он.
– Да, – сказал я. – Не лежи на земле.
– Слушай, Жданов, а что если Бог есть?
– Что?
– Ну послушай, в стародавние червивые времена, был ведь император. Он знал все обо всех, у кого в башке червячок. Он знал тайные мысли. И страхи. И желания. Может, это и был Бог? Говорят, он мог помочь тому, кто истово просил. Если знал, что просят искренне. Это же прямо Бог.
– Откуда у тебя такие мысли?
– Да ниоткуда, в общем-то. У меня в семье никто ни во что ни верит. Батя мне так говорит: не надо бояться ни Бога, ни черта.
– Потому что их нет, – сказал я.
– А я хочу, чтоб были.
– Мало ли чего ты хочешь. Есть объективная реальность. Где теперь твой Бог?
Боря пожал плечами.
– Может, нигде. А может быть, где угодно.
Я знал, что обязан доложить о подобных словах куда следует. То, что говорил Боря, было куда опаснее курения или употребления обсценной лексики в невероятных количествах.
Но я никуда с этим не пошел впервые в своей жизни.
Однажды я донес на нашего соседа, мне казалось, он излишне увлекается исторической древностью. Приехали люди из КБП, все перерыли. Мне долгое время совсем не было за это стыдно, а тут вдруг стало.
Я сказал:
– Скажешь мне еще об этом хоть слово, клянусь, я доложу обо всем куратору.
– Максе-то? Макся не поймет.
– А он доложит в КБП.
– Ну точно же. И «пиздец» мне. Что делать, что делать?
И тогда я спросил то, что было мне давно и чрезвычайно интересно.
– Почему ты ничего не боишься?
Я не боялся боли, правда, но боялся множества других вещей.
Боря сказал:
– Потому что я крутой.
Я встал над ним, протянул ему руку, а он только рассматривал меня.
– У тебя нимб, – сказал он. – От солнца.
– Не говори так.
– Я ничего не боюсь, потому что я знаю, что я буду ужасно классным, даже если попаду в беду. Помнишь, как я провалился под лед?
Я помнил. Год назад на занятии по ориентированию нас с Борей распределили в одну команду. Чтобы сократить путь, он пошел через замерзший пруд, от чего я его всячески отговаривал, потому как то было прямое нарушение техники безопасности.
А потом я пошел за ним, не мог же я его оставить.
На середине пруда мы поссорились. Не помню, почему мы ссорились, но помню один момент. Боря сказал:
– О Боже мой.
А я сказал:
– Бога нет.
И Боря так разозлился, что топнул ногой. Лед под ним пошел трещинами и провалился. Я сделал все по инструкции, лег на живот, кинул ему веревку и вытягивал как можно медленнее.
Я смотрел ему в глаза, и мне было так страшно, что я сначала не замечал, какой восторг отражается у него на лице. Губы – синие, глаза – красные (от резкой смены температур лопнули сосудики), а зубы снежно-белые, и радостно открытый рот.
Вот так.
И вот сейчас, не зимой, а летом, невероятно далеко от того замерзшего пруда, я сказал Боре:
– Я тебе тогда позавидовал.
А Боря сказал мне:
– Я знаю.
Он схватился за мою руку, поднялся и, чуть пошатываясь, отправился за бутылками.
Оказалось, что «Байкал» разбился, но «Крем-сода» осталась целой.
Я все объяснил Максиму Сергеевичу, как оно случилось. Максим Сергеевич сказал:
– Мне лень тебя наказывать, Жданов, накажи себя сам.
Запись 23: Я ее видел!
Самая красивая девочка шла к первому корпусу вместе с той девушкой, которая игриво пела серьезные песни в кафе. Теперь, за пределами сцены, девушка показалась мне старше, так что стоит писать о ней – женщина. И хотя они с девочкой вовсе не были похожи, я сделал резонный вывод: самая красивая девочка – дочь певицы.
На самой красивой девочке были шорты и длинная майка с каким-то рисунком, который я не успел рассмотреть.
На солнце она выглядела еще более золотой, совсем как статуэтка.