Красная тетрадь

Беляева Дария Андреевна

Формулировка показалась мне странной, поэтому я уточнил.

Тогда Эдуард Андреевич сказал, что, если я хочу добиться успеха в жизни, мне никогда не стоит добиваться четко поставленных ответов на свои вопросы. Я так и не понял, почему.

Но потом он сказал: да.

Поэтому я сейчас опять пишу в своей красной тетради.

А вечером мы все равно, наверное, пойдем на море. Ничего не изменилось, оказалось нестрашно.

Медицинское крыло располагалось в первом корпусе, но было огорожено строго, проход

туда осуществлялся только по пропускам.

Оно весьма отличалось от обычного медицинского крыла в нашем корпусе, где проводили кварцевание, ингаляции и прочие стандартные для оздоровительного комплекса процедуры.

Максиму Сергеевичу выписали красивый пропуск, которым он перед нами похвастался.

Мы несмотря ни на что держались бодро.

Я сказал Андрюше:

– Мы изменимся.

А он сказал мне:

– Я с детства об этом мечтал.

Фира сказала:

– Скоро я смогу отрезать себе палец, и у меня вырастет новый, как хвост у ящерицы.

– И это не все, – сказал Максим Сергеевич. – Если кто-нибудь вроде меня захочет убить тебя, Кац, за разбитое зеркало, которое мне придется возмещать из собственной зарплаты, этому кому-то, то есть мне, будет крайне сложно с тобой справиться.

– Вы же так на самом деле не думаете? – спросил я.

Максим Сергеевич сказал:

– Нет.

И как-то странно замолчал, осмотрел нас. Мы были одеты по-парадному, аккуратно причесаны. Фира даже заплела свои косы, от которых так устала за год.

– Красавцы, – сказал Максим Сергеевич. – Орлы!

И вдруг добавил с совершенно другой, минорной, интонацией:

– Жалко вас отпускать.

А потом он протянул пропуск охраннику, и тот отпер дверь, использовав незнакомую мне технологию (просто посмотрел в специальное устройство на двери).

В белом коридоре пахло сладковато и странно, как будто карболкой, хотя я не был уверен, что в таком месте, прямиком из будущего, недоступном для нас, используется карболка. Это, насколько я знаю, устаревший дезинфектант даже на нашей планете.

Нет, я должен обязательно передать, насколько белым и блестящим был коридор. Казалось, такой чистоты нельзя добиться в природе, нет, даже так: нельзя добиться в условиях реальности, где все постоянно загрязняется.

Я чувствовал себя отвратительным на фоне этой космической чистоты.

Боря прикоснулся к белой стене и тут же отдернул руку. Мне казалось, от его пальцев останутся пятна, но их не осталось, какой-то блеск поглотил его прикосновение, и вернулась изначальная чистота.

Процедурная оказалась такой же белой и очень просторной. В ней не было окон, только до странного плоский экран толщиной, может быть, с лист бумаги. На экране показывали море, яркое, сочное, как настоящее, оно плескалось.

Эдуард Андреевич стоял у экрана и смотрел на море.

– Это очень чувствительная вещь, – сказал он. – Экран будет показывать то, что успокоит вас, когда подключится к вам.

– Ничего себе! – сказала Фира.

Эдуард Андреевич повернулся к нам и сказал:

– Сегодняшняя процедура не представляет собой ничего особенного. Она, можно сказать, вводная. Мы исследуем ваш мозг и запустим некоторые процессы, которые пригодятся нам в будущем, во время прицельной работы.

Это, несомненно, должно было нас успокоить.

И я сказал:

– Это, несомненно, нас успокаивает.

Но потом выяснилось, что мы все равно очень волнуемся.

– Раздеваться? – спросил Андрюша.

– Нет, – сказал Эдуард Андреевич. – Просто ложитесь на койку и расслабьтесь насколько это возможно. А вот обувь снимайте.

Мы все принялись стягивать ботинки.

А потом я вдруг увидел нечто совсем странное. Володя, отбросив свои ботинки, вдруг обнял Борю и поцеловал его в лоб. Невероятно сентиментальная сцена, которой оба должны были стыдиться, но Боря вытерпел да не только вытерпел, а еще и прошептал что-то Володе.

Я аккуратно расшнуровал ботинки (чего никто другой не сделал) и пошел к своей койке. Только тут-то я и заметил, что натер ногу. Левая пятка носка промокла от крови.

На фоне окружающей белизны, красное пятно казалось отчаянным, красивым, но в то же время безумным, кричащим, лишенным какой-либо опоры в этом стерильном мире.

Я боялся оставить следы, но блеск снова поглотил их в секунду.

Я лег на койку, больше похожую, впрочем, на операционный стол, и вытянул руки по швам. В процедурной почти ничего не было, только этот экран, шесть коек, письменный стол и стул и небольшой шкафчик, встроенный в стену.

Из него Эдуард Андреевич достал хромированные браслеты.

Странное дело, халат Эдуарда Андреевича тоже был белым, но на фоне окружающего казался тусклым, темным, сероватым, совсем земным и грязным, как все земное.

Андрюша лег на соседнюю койку.

– Сейчас я надену на вас эти браслеты, – сказал Эдуард Андреевич. – От вас ничего не требуется. Вы будете смотреть на экран и вскоре уснете. Это очень мягкий процесс, он не похож на наркоз, и вы не испугаетесь, не потеряете сознание. Все будет максимально естественно.

– Хорошо, – сказал я.

Все молчали, и я чувствовал себя обязанным подавать голос, чтобы Эдуард Андреевич не думал, что мы его не слушаем.

Я взял Андрюшу за руку, он мне кивнул и слабо улыбнулся. С другом почти ничего не страшно.

Эдуард Андреевич сел за стол, сам надел один из браслетов, закрыл глаза и положил остальные шесть перед собой.

– Выглядит, как будто он колдует, – сказала Валя.

– Но все слышит, – сказал Эдуард Андреевич с улыбкой.

Мы смутились. Я сильнее сжал руку Андрюши.