Красная ворона
Шрифт:
«Страшно не найти нужного языка с такой, как ты. А потом грызть локти в бессильной досаде, что упустил небывалый случай».
Она рассмеялась. Покачала ступней, вызвав гроздь хризолитовых брызг. Прозвенела ожерельем из старых монет на смуглой шее. «Знаешь, кто ты?»
Я не ответил, посчитав вопрос риторическим.
«Ты подросток. Отовсюду углы торчат, куда ни ткни — локоть или коленка. Мальчишка, возомнивший себя могучим творцом, демиургом. Не рано ли?»
Я пожал плечами, стараясь хранить невозмутимую мину. «Даже если и так — разве этот мир творился не
«Неумело и кособоко? В чем именно кособокость?»
«О, сколько угодно! Особенно это касается людей. Еще лет в пятнадцать я задумался: отчего человек устроен так некрасиво, нерационально и унизительно? Системы пищеварения, выделения и размножения — хуже некуда. Двадцать метров осклизлых кишок, плотно упакованных в живот, необходимость несколько раз в день выпускать из себя некрасивые субстанции. Если б я конструировал гомо сапиенс, мое творение питалось бы водой и солнцем, чистейшим белым песком и голубой глиной, а на выходе поставляло бы самоцветы или фарфоровые безделушки. Размножение перестало бы походить на судорогу агонии, я сделал бы этот акт красивым — вроде танца, или пантомимы, или художественной гимнастики».
«Фарфоровые безделушки — дивно! — рассмеялась она. — Но сложно: нужен обжиг».
«Согласен на пластилиновые. Но телесные недоработки — мелочь в сравнении с психикой. Только юные недоумки могли состряпать столь противоречивое создание: ненависть и садизм — доброта и самоотдача, грязная похоть — благоговение, животная тупость — гениальность… Лучше б они ограничились минеральным и растительным мирами. Там удачные находки и остроумные решения встречаются чаще».
«Осенние листья, горные пики…»
«Папортники и озера, снежинки и друзы хрусталя… Долго перечислять. Но все это я к тому, что для творчества нужно дерзание, нужно быть крези, а эти качества проходят с возрастом. Мудрые старцы не творят, а лишь занудно учат, тряся бородами и шамкая беззубыми деснами».
«Не видишь разницы между беззубым старцем и зрелым мужчиной, опытным мастером? Творить набело — а не эскизно, можно лишь повзрослев. Иначе вы бы наворотили такого!»
«Ты, видимо, и есть такая взрослая тетенька, опытная мастерица? Потому и выбрала назидательный тон? Предупреждаю: даже в сопливом детстве терпеть не мог, когда со мной говорили свысока. Об этом знали и гувернеры, и учителя, и родители. Чревато!..»
Она вновь рассмеялась, искренне и заливисто. «Какой забавный! Ершистый, огрызается… Ты чуть не ошпарил меня самолюбивой злостью. В смеси со страхом. Вот уж поистине красная, импульсивная ворона!»
Я и вправду разозлился — ты же знаешь, как меня задевает снисходительный тон. Но посчитал, что сумел спрятать злость и обиду за иронией. Оказывается, не сумел. «Ворона давно не красная. Она радужная. Порой напоминает жар-птицу — когда меня искрит от вдохновения. Может быть белой или даже прозрачной, как воздух. А может — зеленой, голубой, лиловой. На выбор!»
«И давно она была прозрачной?»
«Месяц назад. Я обитал тогда на вершине пятитысячника, к северо-западу отсюда. В горах всегда становишься прозрачным. Эго умирает…»
Она бросила на меня внимательный взгляд, пригасив улыбку, и я продолжил: «…Охватывает свобода, та самая — совершенная и невесомая, когда уже не хочется никого удивлять, эпатировать или ударять. Когда нетрудно следовать фразе «подставь правую щеку» — и не так, как поступают считающие себя христианами: сжав зубы, пересиливая свою натуру и в глубине души желая обидчику «раскаленных углей на голову», как выразился апостол Павел…»
Я говорил и говорил — меня понесло. Она слушала, опустив лицо, прикрыв глаза длинными и жесткими, как у всех индианок, ресницами. Ни зрачков, ни губ я не видел и потому мог льстить себе, что она серьезна, что насмешливая улыбка не вернулась.
«…Без насилия над собой, без ответной злобы. Чужая агрессия проходит насквозь — как в одной песенке: «дождь проходит сквозь меня», «свет проходит сквозь меня» — и, не встречая сопротивления, сходит на нет, утекает в песок. Там, на вершине, собственные резкие и страстные поступки кажутся глупыми детскими выходками…»
«Вроде сожжения дома?»
«Да. Его сжигал глупый и самовлюбленный подросток. Запалила своим пером огненно-красная уязвленная ворона».
«А на вершине пятитысячника восседал мудрец в белоснежных одеждах. Парила чистая до прозрачности птица. Но отчего тогда прозрачная птица снова обрела яркое оперение и резкий голос, спустившись с высот сюда, на эти развалины?» Она подняла глаза: вместо сочувственного понимания, что я ждал — та же насмешка!..
«Странно, что ты спрашиваешь! Оттого, что без эго — страстного, бьющего через край — невозможно творить. Никогда не мечтал стать святым или просветленным. Но творил и выдумывал, сколько себя помню».
«Имела счастье видеть твои творения: слонов в ярких разводах, от которых шарахаются их жены и дети, клыкастых птиц, чьи огромные зубы мешают им ловить насекомых, кувыркающихся в воздухе мартышек. Ты знаешь, что через три-пять дней слоны линяли, мартышки теряли крылья, а попугаи с облегчением переставали клацать зубами?»
«Да. Именно поэтому я позволял себе шалить, не просчитывая последствия».
«А сколько жили твои дожки или лесная нечисть — как только ты переставал о них вспоминать?»
«Не знаю. Но думаю, дольше, чем держались крылья у обезьян и зубы у попугаев. Ведь в их сотворение я вложил не в пример больше».
«А что сталось с героями твоих картин, после того как огонь пожрал полотна?»
Ее вопросы врезались в меня, и каждый следующий — чувствительнее и больнее. И каждый ответ давался все тяжелее.
«Я думал об этом. Полной уверенности у меня нет, но надеюсь, они благополучно живут в тех мирах, что я для них сотворил».
«Ах, ты надеешься, но полной уверенности нет! А ты знаешь, перед кем ответственен творец — в первую очередь? Не перед потребителями его творений, не перед идиотами-критиками или снобами-искусствоведами. И даже не перед Господом Богом!» Она возвысила голос, и снова, к стыду своему, я ощутил укол страха.