Красное колесо. Узел 1. Август Четырнадцатого. Книга 1
Шрифт:
Озабоченные верховые проскакивали целый час вперёд-назад. Не только до солдат, но и до младших офицеров ничего не доходило. Затем полковой командир собрал старших офицеров – и начался новый скрип, возня, суета, захлёстывание упряжных лошадей, – поворот всей дивизионной колонны – назад, откуда пришли.
Занывали желудки, палили подошвы, упало солнце за лес, и было доброе время разбивать бивак, варить обед. Но нет, снова через тот перекресток и через весь тот лес всё те же вёрсты отмеривала их дивизия назад.
И помрачнели переодетые богомольцы и загудели, что всюду немцы командуют, что
Не остановились при закате жёлта солнышка, пророчащего и на завтра такую же ясень, пыль и жару. Не остановились и в сумерки, а все вёрсты отложили честно назад, и в звёздной теми воротились в ту самую деревню Омулефоффен, и на тех же местах разжигали кухни, да только кашу заваривали после полуночи, а спали перед петухами.
Подымались свинцовые и, через нехоть, глотали уже утреннюю кашу, чтоб опять целый день её не видать. Привезли, правда, за два дня сухари. Разбирались, вытягивались и строились на вчерашний северный выход из Омулефоффена. И ворчали, предсказывали солдаты, что опять повернут. Невыспанный Ярослав сам себя и других бодрил: «Ну уж нет! Уж сегодня – нет!»
Но – как заколдовали предсказатели: стояла колонна, не спала, не отдыхала и вперёд не трогалась. И дождавшись, когда солнце стало крепче палить и размаривать, – невидимые штабные немцы (иначе уж и Ярослав не мог бы объяснить!) скомандовали: опять всею колонною поворачивать и выстраиваться по ещё третьей дороге, выходившей из деревни, между той и этой – средней.
И снова перестраивались полный час.
Тронулись. Такой же был день жаркий. Так же вязли и ноги и колёса в песке. Да глуше и хуже была дорога, а маленькие мостики на ней взорваны, и вся русская силушка уходила на объезд и обтаск, на то, чтоб из вязкого места вытащиться снова на круть, на дорожную насыпь. Ещё новинка была: колодцы, близкие к дороге, немцы засыпали землёй, мусором, обрезками тёса, и взять воды было не где как в большом озере, а к нему и не подберёшься – топко.
Сегодня ниоткуда уже не доносилось стрельбы. Нигде не видно было немца – ни военного, ни мирного, ни старика, ни бабы. Да и наша вся армия задевалась куда-то, никого не осталось, кроме их дивизии, гонимой по затерянной, пустынной дороге. И не было казаков, хоть вперёд съездить посмотреть, что там.
И последний неграмотный солдат понимал, что начальство закрутилось.
Шёл четырнадцатый день непрерывного марша их, 12-е августа.
15
В Найденбурге, маленьком городке, так мало отнявшем у полей, так много настроившем камня, – это была не единственная площадь, площадушка. Три улицы с неё вели, и несколько было углов. На одном изломе двухэтажный дом с разбитыми стёклами магазинных окон первого этажа и венецианских второго – дымил изнутри, а ещё гуще что-то дымило во дворе.
Полувзвод солдат, не очень из сил выбиваясь, гасил дым. Из-за угла они таскали воду вёдрами, вносили в ворота (там слышался кряхт отдираемых досок и стук топоров), а другие передавали ручною цепью по наложенному трапу через подоконник первого этажа.
Вся работа их была на солнце, солдаты сбросили верхние рубахи, часто снимали фуражки, вытирали лбы.
Оттого и не торопились, что было знойно, а пожара прямого нет, хотя дым всё валил. Не было и бодрых криков, гула возбуждения, а многие разговаривали о своём, на ходу рассказывали, кто-то и смешное, пересмеивались.
Со всем этим справлялся унтер, а прапорщик с университетским значком, с очень энергичным, чуть запрокинутым лицом, а движеньями вялыми, дела не имел, заботы не выражал. Постояв и походив по мелкому, ровному, скользкому, змейночешуйчатому камню площади, он выбрал себе глубокую тень на каменном крыльце напротив, где в обхват колонны привязана была простыня с красным крестом, а перед домом стояла аптечная двуколка без кучера, лошадь вздрагивала иногда.
Как раз вышел на крыльцо, потирая одуревшую голову и продыхая глубоко, черноусый, чернобровый врач, в халате. Стал дышать – и стал зевать, в зевоте то отклоняясь, то наклоняясь. Тут увидел досочку на каменной исполированной ступеньке – и сразу же сел, ноги ещё опустя по ступенькам, руками назад оперся, и так бы и лёг, так бы и откинулся.
Сегодня стрельбы не слышалось, ушла, и весь шум был только от солдат, вся война – в полотнище красного креста да в немецких высокобоких зданиях, не нашего облика и лишённых жителей.
Прапорщику некуда было иначе и сесть, как на те же ступеньки, только ниже. Решительные черты были прозначены в его лице, даже не по возрасту, а военная форма на нём – мешковата, а выражение, с каким он глядел на своих солдат, не вмешиваясь, – скучающее.
Солдаты таскали воду.
Дымило, но по безветрию всё вверх, сюда не несло.
Врач отдышался, отзевался, поглядел, как тушат, скосился на соседа.
– Прапорщик, не сидите на камне. Вот тут доска.
– Да тёплый.
– Нисколько не тёплый, застудите нерв.
– Подумаешь, нерв! Тут с головой неизвестно.
– А нерв – сам по себе, это вы не болели. Идите, идите.
Прапорщик нехотя поднялся, пересел рядом с врачом. Врач был статный, гладкий мужчина, усы пушистые, и мягкой шёрсткой, как чёрной тенью, баки по всей дуге, а вид – замученный.
– А с вами что?
– А… оперировал. Вчера. Ночь вот. И утро.
– Столько раненых??
– А как вы думали? Ещё и немцы, кроме наших. Всех видов ранения… Шрапнельная рана живота с выпадением желудка, кишок, сальника, а больной в полном сознании, ещё несколько часов живёт, и просит, чтоб мы ему непременно смазали, смазали в животе… Сквозное в черепе, часть мозга вывалилась… По характеру ранений – бой был нелёгкий.
– Разве по характеру ранений можно судить о бое?
– Конечно. Перевес полостных – значит, бой серьёзный.