Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 2
Шрифт:
И положение стало казаться ему таким же нагромождённо-безвыходным, как летом Пятнадцатого года.
Погружённый в это мрачное размышление и во всей Ставке не имея, с кем бы поделиться, Государь между тем со сдержанным лицом отбывал распорядок дня и кого-то принимал, – эти процедурные приёмы изводили его, отбирая всё время и внимание. А на поздний вечер оставались – бумаги, бумаги.
Между тем у Бэби нога опухла хуже, поворачивал с болью, и смотрел привычно-печальными большими отцовскими глазами, не по возрасту привыкнув к своей горькой судьбе.
Когда Алексею подошло время спать, Николай помолился, став близ его постели, а Алексей повторял лёжа.
Они спали на походных кроватях в общей маленькой комнате, увешанной образками и крестиками, – и всю ночь отцу были слышны, под вой ветра снаружи, стоны мальчика здесь.
От этих стонов отец готов был рыдать или бежать куда-нибудь.
Сильный, толкающий ветер перешёл в ливень, и как будто со снежинками.
70
He поверить, как всё изменилось за ночь: тот вчерашний тепло-безумный ураган успел похолодать, вылить ливень, засыпать Могилёв снегом – и успокоиться к утру в пятиградусном морозце. Да столько снегу сразу навалило, что по Губернаторской площади пробивали люди тропки наискосок, а дворники ещё не справились. Кой-где промелькивали первые поспешные сани с бубенчиками, а и колёсные ещё торили свою колею, и автомобили недовольно фырчали, размётывая снежную пыль и занося задом.
Но чем неожиданней, тем сильней действовал на душу этот вывал зимы – обеляющий, очищающий, зовущий к какой-то новой строгости. Уже таким смятенным, да и растерянным, да и счастливым, как вчера, Воротынцеву не быть, не мог оставаться. Да и пора было ему очнуться от своей круговертной стыдной поездки. Ничего не решил, ничего не сделал, и никак иначе не очнуться, как возвращаться в полк.
Проснулся бодрый, сильный и, при всей полноте Ольдой, – сразу вспомнил о Гурко: и времени нет оставаться дальше дожидаться – и как бы его увидеть, поговорить?
И если б не ждал, то не узнал, а так во дворе штабного собрания сразу выделил знакомую спину совсем невысокого генерала с решительным, настигающим шагом и несколько увеличенным размахом рук. Это был он! – всегда много дела, заботы серьёзные, расслабляться и мешкать не приходится.
Хотел на глаза ему тут же попасться – не сноровил. Пошёл к столу.
Всё как Свечин предсказывал! Неужели ж?..
А в офицерской столовой гудела сенсация снова, уже не по телефону полученная, но лично кем-то привезенная из Петрограда: позавчера в Думе Милюков, имея документы на руках, доказал предательство царицы!! А уж Милюков зря не скажет! Учёный, историк, он-то знает цену доказательствам!
Со стола на стол передавали газеты. В них этого не было ничего, конечно, но зловеще и безпомощно зияли в колонках «белые места» – как прострельные раны в боках власти.
Гудела столовая, и самые законопослушные и самые равнодушные были потрясены. Если царица прямо передаёт немцам секреты Верховного Главнокомандования – то как же нам всем воевать?..
Некоторые злорадствовали. Царицу – не любили.
Вспоминали и Николая Николаевича, как он давно говорил: в монастырь её!
А Воротынцев вспомнил тёмные солдатские разговоры – всего лишь по слухам ползущим и искажённые беззащитным представлением. Что же взбаламутится теперь, когда дойдёт открыто, когда и офицер должен подтвердить, что в Думе, да, названо: царица – изменница? Офицеры могут съезжаться в штабы, советоваться, хвататься за шашки – а солдату со дна окопа не высунуться, не отойти, – и каково это всё ему? Да ведь он винтовку выронит. Да зачем же ему теперь под пулемёты?
Очень свободно, даже мятежно разговаривали. Знает ли Государь? Что он будет делать теперь? Ясно, что правительство будет меняться. Милюков должен быть очень уверен в своей позиции, если выступил с такой резкостью. Двор – должен сдаться. И наступят перемены!
А что делать – нам? Никто ни к чему не склонялся, ничего прямого не предлагал, а – рассуждали, рассуждали…
Воротынцев возвысил голос на несколько соседних столов:
– А – где измена? В чём? Кто из нас, господа, где видел случаи измены? Когда?
Никто не взялся ответить. Выслушали – и гудели, каждый себе.
Будь Воротынцев нисколько не подготовлен к мыслям о перевороте – он сейчас бы мог закипеть первее всех. Но уже отдумавши о том несколько недель, отведав на зуб крепость ответных аргументов, он пребывал вне решительности или гораздо дальше от неё, чем отъезжая из Румынии.
Неподатливый сапёрный полковник слушал-слушал:
– Да суду его предать за такую речь, мерзавца! У нас – всё безнаказанно. Бабьи сплетники, а не народные представители.
Один подполковник сказал, с видом будто знал: что Думу через несколько дней и разгонят. Что Штюрмер уже едет в Ставку получить подпись Государя на разгон.
Также и тут никто не осведомился: откуда сведения?.. Наступило время такое: кто что слышал. И большей частью передавали верно.
Так же и у Воротынцева был свой тайный источник. Сразу после завтрака пошёл к Свечину:
– Так приехал Гурочка! Я видел сам!
– Поздно вечером, да. И ночью сидел у старика. – Свечин качал неровным булыжником головы. – Старик плох, температура высокая. Но и хуже новость: Живой Труп в Ставку приехал. Вчера же.
Воротынцева взяло гадливостью, как проглотил скользкое:
– Откуда?? Он же во Франции!
– Наверно в Петрограде был. С каким-то докладом придуманным. Как мадмуазелям ордена прикалывал.
– На Алексеева летит? На свободное место?! – взревел Воротынцев.
– Безусловно. Эти вороны чуют далеко.
– Нахальство какое! Безсовестность какая! – расходился по малому кабинету. – Жилинский! Сейчас? Во главу всей армии?! Но ведь это же – конец!! Тогда – жить нельзя!! Тогда – ни минуты терпеть нельзя! А ты говоришь! Вот и нужно меры принимать! Самим! А то – так и будут назначать!