Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 2
Шрифт:
Но откуда это в нём нашлось? Ведь у него так атрофированы чувства, разве в нём есть способность Большой любви?
Слезы лились – и снаружи плакало небо. Безутешно плакало, хлестало по окнам.
Она перестала быть – Жемчужинкой! Она перестала быть – Полевой Росиночкой!
И это неизбежно увидят и поймут другие, разве это можно скрыть?! На его измене откроется всем, что она – уже не «лучшая из лучших жён».
Он даже не понимает – чт'o он разрушил! Как он ещё пожалеет! Как он не найдёт
Вера – уже конечно знает, Жорж солгал! Вера конечно видела что-нибудь или отлично догадалась, этого нельзя не заметить.
И поползёт по Петербургу, перекинется в Москву, дойдёт и до мамы собственной, до борисоглебских, – эт-того нельзя перенести! Оказаться брошенной??? Да разве это унижение можно пережить?
И что же там – огонь? пламя? Тогда ему и препятствовать невозможно. Тогда препятствовать – у неё нет сил.
Тогда самой остаётся только – уйти?
Из жизни уйти?..
О, как тогда нестерпимо, щемяще станет ему! Это можно представить со справедливым чувством! Вот когда он раскается, пожалеет!
Он – не ценил то, что у него было!
Зачем сказал? Если лёгкая, переходящая измена – за-чем сказал?! Говорится же: Святая Ложь! Надо было промолчать, пережить молча.
Нет, хорошо, что сказал: это и значит, что впервые. Другие мужья легко и просто изменяют, а он – никогда, за столько лет – никогда.
Всё-таки, Жемчужинка – не рядовая!
Но если – уже ничего нельзя спасти? Если он – потерян навсегда?
Через полкомнаты он лежал на своей кровати, не шевелясь, ни разу тяжко не вздохнув, как эти сутки. (По ней вздыхал? Или перед объяснением?) Но не мог же он спать! После такого – не мог же он спать?!
Стал таким чужим – и таким вдруг близким, как никогда ещё не был. Ближайшего часа, вот этой ночи она не могла пережить без него, она умерла бы!
Лежал так близко, а не выказывал никакого движения – перелечь к ней, погладить, спросить – чем помочь.
Ранил насмерть – и не шёл помочь.
Лежал так близко – а уже не свой. Совсем рядом – а позвать было нельзя.
Она вздрагивала крупными вздрогами.
Никогда подобно не растерзывало её. Эта смесь недоступности и близости, оттолкнутости и притяжения, утерянности и ещё полной возможности вернуть! – эта смесь в темноте как будто начинала светиться багрово, проступала калёным излучением через комнату – жгла грудь и выжгла всякие мысли другие, а только вытягивало – стон! Сто-о-о-он!!!
…Как хорошо он придумал: сразу и открыться. Сразу и впредь заслужил себе право на открытость. Эту мертвенность, скорузившую его на возврате в Москву, – как сдуло. С полным облегчением, даже в радостном состоянии, Георгий вытянулся в кровати, заснул.
И проснулся – нескоро. Нет, ещё во сне услышал этот громкий стон, протяжный, на всю комнату, – и сразу, во сне, узнал: это Ольда кричала, это ольдин крик исступления радости, так отдающий гордостью в грудь ему!
Проснулся – от раздирающего стона, в коридор его должно было быть слышно. И, ещё не видя в слабой комнатной серости, различил, что это – кричащий стон Алины, никогда такой не слышанный стон её! Этот стон вытягивала не радость приобретения – а были они равнозвучны!
Окликнул – стонала всё так же, не снижая, не отзываясь. Приподнялся, ещё окликнул, испуганней, – Алину всё протягивал стон!
Георгий сбросил ноги. Перешёл к ней. Наклонился. Спрашивал.
Из окон слабый был свет, а вот что: дождь утих, за облаками сказывалась луна – и можно было различить, как Алина лежит на спине и сотрясается.
Лекарства? Выпить что-нибудь? Схватило сердце от страха, от жалости – бедняжечка! что я сделал с тобой?!
Низко наклонясь, спрашивал – и в отчаянном стоне, в мучительных всхлипах расслышал шёпот:
– Приди ко мне!.. Приди!..
Он не сразу поверил, что так понял. Ведь он – осквернён?
Но – да, так просила она, с ищущей мукой голоса.
Он лёг к ней. Лицо у неё было обильно мокро, а вся она – как из огня выхваченная. Он не помнил её такой, за все годы не помнил.
Скоро она умолкла.
И бережно обнятая им – заснула.
54
В бережности и нежности друг ко другу они и начали следующий день. Как будто не плохое, а что-то очень хорошее произошло между ними вчера, и они были застигнуты теперь нежным согласием. Кажется, и всегда они жили хорошо, но в этом медленном протяжном дне перешлась какая-то новая ступень близости, даже простоты, – небывалая.
Как-то сразу стало ясно, что они сегодня не возвращаются в Москву, останутся здесь ещё. Алина двигалась так плавно, смотрела так рассеянно, что, кажется, само перемещение поездом или лошадьми могло бы расколоть её.
Дождя больше не было. Проглядывала и голубизна. Потом затягивало. Опять немного солнца.
Долго гуляли, медленно, осторожно – будто чтоб Алину ни на каком корне не тряхнуло. Гуляли позднеосенним лесом. Дуб ещё доранивал свои последние истемневшие листы, а настланное под ногами было и буро, и коричнево, и ещё желто.