Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2
Шрифт:
– Ну как, капитан, – называла она его развязно. – Кончились старые времена?
И льняной локонок спадал на незамысловатое, глуповатое личико.
Сперва Нелидов понял так, что она издевается, и что она может сейчас побежать и привести сюда толпу на расправу. (Не боялся, как-то стало всё равно.) Но нет, она ему зла не желала, и не издевалась вовсе – это она хотела общей радостью поделиться, и удивлялась его безчувствию. Растаращивала глазёнки и рассматривала как диво, да странно и выглядели его золотые погоны в этой убогой квартирке.
– А это что у вас? – дотрагивалась до синего косого
На концах креста стояли: SAPR – то есть Sanctus Andreas Patronus Russiae, – а кто это знал латынь? для кого писали, правда?
– Святой Андрей, покровитель России.
– А кто это тут на коне?
– Георгий Победоносец.
– А почему?
– А это герб Москвы.
– А почему Москвы?
– А потому что наш полк стал Московским за Бородинскую битву. Перед самой наполеоновской войной император Александр Павлович построил наш полк из Преображенского батальона, но сперва он назывался Литовский.
Швея взвизгнула радостно, как что-то поняла, убежала – и тут же вернулась с большим фасонным бантом из ярко-красной бязи:
– А вот вам, дайте я приколю.
Он в кресле сидел, недвижный, а она совалась приколоть бант рядом с Андреевским крестом и хихикала.
Нелидов отводил, отводил её руку и всячески объяснял, что нельзя, что не может.
Красный бант был ему как жаба.
Швея обижалась, убегала за стенку – и снова весело пела:
А что силой отнят'o —Силой выручим мы то!И снова, как ни в чём не бывало, впархивала и пыталась прикалывать капитану бант, глупенькая что ли.
И кто ей это всё в голову вложил?
Надрывала тоску, по нервам пилила. Старался не слушать её пения.
Потом кончила шить – и ушла прочь, облегчила.
Когда становился у комода – смотрел на календарь. Рассматривал темноватое озабоченное лицо Государя.
У Михаила Фёдоровича были, конечно, свои заботы, но всё это отодвигалось в картинку историческим боярским костюмом. А Николай Александрович совсем как живой выступал из календаря.
И подумал Нелидов: он, всего лишь капитан, и то опустился в эту комнату чудом, странно сияли его погоны здесь. А Государь – был естественно, запросто вхож в каждый убогий дом. Вот был он свой и этому старому рабочему.
Почему-то же дал он прибежище офицеру. Рабочий и в рабочем районе перехоронял его!
А что ж? Рабочие – они серьёзные люди. Нелидов вспомнил, как в начале войны перед погрузкой с Варшавского вокзала отпускал своих мобилизованных питерских рабочих ещё раз попрощаться с семьями – и все до одного вернулись в срок. «Нешто не понимаем? – братьев сербов идём защищать от германца». Они и воевали отлично. Они – верные люди, но вот дали их растравить.
Часы тянулись, часы тянулись, такая тоска, будто и себя потерял, и всю жизнь потерял, и никогда уже ничто не вернётся. Уже хотелось любого худшего, только прорвать бездействие и плен. Не мог капитан Нелидов так закисать! В батальоне он хоть объяснениями помог бы порядку.
К концу дня вернулся Агафангел Диомидович – и сразу пришёл к гостю. Ещё вчера в привратницкой он явился такой чужой, из другого мира, – а сейчас вот сел на кровать, в тёмной суконной косоворотке, простоватая стрижка его, грубые волосы, большие залысины и укоренелая твёрдость, не поддающаяся возрасту и годам труда, – смотрел Нелидов на него с уважением и уже деля с ним общую часть. Как разгорожены и разделены сыновья одного и того же народа. Отчего?
Агафангел Диомидович исходил весь город, и Литейный, и Невский, и дальше, всё смотрел. Бушуют. Властей никаких не осталось во всём Питере. Хоть грабь кого хочешь. Пожары, расправы, безпорядочная глупая стрельба, шальными тоже убивают.
И никакая радость от виденного не освещала его.
– Ох, неладно будет. – И, подумав: – Ох, настрадается народ. – И, подумав: – Чего делают, никто не разумеет.
А как, с чего это началось? – хотел понять Нелидов.
– Поди не забастуй, – говорил хозяин. – Так выбьют гайкой глаз, мы сами их боимся. Их – кучка, а всем верховодят. Кто дерзок, тот и верх берёт, это завсегда. Ишь, чего удумали – всякую власть прогнали. Будто без властей жить можно.
Как же Нелидову выбраться?
Сказал хозяин: и думать нечего, разорвут в клочки. Сегодня ещё ярей народ, чем вчера, крови отпробовал. И казармы Московского уже всё равно сдались. А вот другие казармы, при конце Сампсоньевского, те отстреливаются. (Самокатный, сообразил Нелидов.)
Но не может же их батальон перестать существовать, и значит – не может там не быть офицеров. И – нужно Нелидову туда.
Ладно, вечером после обеда послал хозяин соседского мальчишку – поискать в Московском батальоне старшего и шепнуть.
Поздно мальчишка вернулся: капитан Яковлев велел капитану Нелидову с утра прибыть в казармы.
– Ладно, – смекал Агафангел Диомидович. – Есть у меня тут ломовик знакомый. Запряжёт да отвезёт вас с утра потемну. А я вас в свою шубу укутаю до казарм.
205
Ещё по пути на Петербургскую, пока ехали, Пешехонов раздумывал, в каком же помещении устроить ему комиссариат. Это должно быть просторное помещение, с лёгким входом и выходом (он уже предвидел скопление, как в Таврическом), – и в самом центре Петербургской стороны. И выбрал он кинематограф «Элит» – рядом с квартирой своей, на той самой площади, где с Каменноостровским пересекаются Большой проспект и Архиерейская улица, – там, где вчера вечером в новизне возбуждения он в толпе встречал первые революционные автомобили.
Но сегодня этих автомобилей уже столько и по столько раз пронеслось по стольким улицам столицы, что вслед за восторгами стали они вызывать у жителей недоумение и даже раздражение. И когда автомобили нового комиссара подъехали к «Элиту» (он оказался заперт, ещё дворника искать и слать за владельцем), – увидели они, что Каменноостровский дальше вперёд к островам запружен такими автомобилями, утыкались один в другой и так стояли со всей своей празднично-революционной публикой. Прохожие сказали Пешехонову, что там впереди кто-то не пускает и проверяет.