Красное колесо. Узел 4. Апрель Семнадцатого. Книга 2
Шрифт:
159
Два месяца Александр Фёдорович гремел своими речами на всю страну. Но вот наступили дни: молчать и действовать.
Да собственно, всё уже совершилось помимо него, – присутствовал он на переговорах или нет (даже лучше и отсутствовал, чтоб не растекаться между двумя сторонами), молчал или добивал Милюкова, – всё шло как надо, военное министерство верно плыло к нему в руки.
Да и кто другой мог сейчас: укрепить боевую силу демократизованной армии! и её способность к наступательным действиям! Разве такой мешок, как Гучков? Армии нужен – обожаемый вождь, кого она любила бы со всею страною вместе.
И такой был – единственный во всей России.
О, это будет грандиозное, чудесное преображение всей картины! В Армию вольётся революционный наступательный пыл! – несравненный с прежним подневольным царским. (Воодушевлённая новым вождём, она, если понадобится, – дойдёт и до Берлина!)
О назначении Керенского всё открытее писали газеты – и вот уже суетливый Пуришкевич слал ему сентиментальную открытую телеграмму: «Когда власть не почёт, а безконечно тяжёлый крест, я – правый по убеждениям и ваш будущий политический противник после войны, предлагаю услуги быть у вас чернорабочим в это ужасное время, когда Ленин и его единомышленники вырывают у народа плоды завоёванной свободы. Как сказал Кондорсе…» (Фразу из Кондорсе запомнить, употребить.)
В последние двое суток Керенский сделал некоторые шаги, чтобы его кандидатуру поддержала и Ставка, это важно. И сегодня утром два заместителя Гучкова, Новицкий и Филатьев, официально посетили Керенского в министерстве юстиции – просить его принять пост военного министра, заверяя, что все Главнокомандующие (они сегодня приезжают в Петроград) на это согласны.
Отлично. (Сами Новицкий и Филатьев заглядывали в глаза с надеждой, что останутся товарищами нового министра. Да выгоню тотчас! – неужели оставлю кого-нибудь гучковского? Ясно, что брать Туманова и Якубовича, – и прогрессивны, и умело поддержали в эти дни.) И сегодня же принимать министерство, не ожидая конца безалаберных общих переговоров.
Но такова природа жизни и человека, что наши желания обычно превосходят предлагаемое нам. Военное министерство, да, шло в руки Керенского – но этого было мало ему! Он желал принять – одновременно также и морское, никак не меньше, чем Гучков: уж стоять во главе вооружённых сил страны – так всех!
А как он поднимет флот! Да разве при нём в Кронштадте возможны будут какие-то безпорядки?
Но здесь во всех головах, и досадно, что в исполкомских, – создалось раздвоение, распадение. Ложное представление, что отныне военное и морское министерства должны быть разделены, коль скоро нет единого специалиста, а для торга нужно иметь больше портфелей.
И не только мыслили так в общем виде, но уже и конкретно предлагали в морского министра то Колчака, а то даже, смех выговорить: Скобелева, дурачка.
Но уже несколько шагов для создания коалиции Керенский предпринял в Исполнительном Комитете, и вот этот ещё новый был ему неудобен. Да и плохое начало: самому просить у Исполкома себе пост. Пусть – просят они.
И сегодня утром мелькнула у Александра Фёдоровича гениальная идея: установил, с какого часа в Адмиралтействе заседает комиссия Савича (морская поливановская), – и в сопровождении своих двух офицеров-адъютантов (давно уже всё у него на военный лад!) – ринулся туда!
И – молненно по этим лестницам, залам, где отсиживался Хабалов в последние часы. И – клином, адъютанты за плечами, ворвался в заседание ошеломлённой комиссии (там и простые матросы сидят, на это он и рассчитывал):
– Товарищи! Временное Правительство сейчас пересоставляется. Я буду – военным министром. Выбираете ли вы меня – морским?
Раздались голоса, что – да… Да. Да!
– А если да – то пошлите сейчас делегацию в Исполнительный Комитет Совета рабочих депутатов и подтвердите ваш выбор!
И так это было отчеканено, так щедро был им предложен этот дар, – комиссия согласилась и начала выбор делегации.
А Александр Фёдорович уже покачивался спиной на подушках своего автомобиля.
Он вот в чём нуждался теперь: поспешить публично выразить свою программу – раньше всех, и даже пока правительство ещё не создано – и чтоб она завтра же была в газетах. Где-нибудь, где-нибудь выступить! – где бы? Никакого крупного заседания, митинга нигде не было сегодня. Опять в совещание фронтовых делегатов? – второй раз не годится. Но сообразил: при военном министерстве происходит соединённое заседание поливановской комиссии и комиссии по пересмотру военно-судебных уставов. Человек 70–80 наберётся. Отлично, вот там! Уже распорядился послать туда стенографисток, дал знать корреспондентам. И вот – уже поехал. Бурно встречен. И вот уже выступает с речью:
– Мне кажется, что в военной среде мне незачем объяснять, что не существует «русского фронта», а только союзный. Германия, братаясь на нашем фронте, смогла остановить французское наступление. Так что, искренно стремясь приблизить мир, мы его отдалили. Мы усилили в Германии не демократические слои, а бюрократию. Германский министр иностранных дел сказал: «Россия вышла из международного оборота, мы с ней больше не считаемся».
Стенографистки, корреспонденты строчили.
– Промедление часа – смерти подобно! Государство в опасности – в буквальном смысле! Мы имеем право не только просить, но требовать, чтобы каждый, кто считает себя русским, – горло дрожало от волнения, он никогда не говорил так, всегда о социализме, – каждый, кто считает себя русским, забыл бы о себе во имя государства! Все наши идеалы демократии сделаются сказкой, если мы сейчас не сумеем отстоять то, что получили. Такого свободного демократического строя, как сейчас в России, – не имеет ни одно государство мира. Но мы не можем выскочить на двести лет вперёд всей Европы. И даже борьба классов немыслима, если нет той площади, на которой каждый может свободно развивать свои силы.
Вот это последнее – для большевиков, должны ж они услышать и очнуться! Тут и немного подправить свою неудачную речь о «рабах», за которую так хвалит буржуазия и так упрекают товарищи:
– И вот мы должны устроить и закрепить эту территорию будущих внутренних, так сказать, военных действий. А иначе – мы все погибнем. Только наивные мечтатели могут думать, что слабая Россия получит больше, чем сильная.
Он потерял ощущение, перед какой узкой комиссией говорит, – он говорил передо всей Россией.
– Защищать то, что нам дали предки и что мы должны отдать потомкам, – это элементарная обязанность. Сейчас мы держим экзамен не только на мудрость, но на первобытную честность, чтобы будущие поколения не сказали, что в 1917 году в России жили люди, которые размотали, расточили наследство, не им принадлежащее, добытое п'oтом и кровью.
Даже заплакать хотелось самому – так верно наконец он нашёл и выразил! Ну пора же, пора же нам всем очнуться и понять!
– Теперь, после нового напряжения народного разума и мудрости, будет создано правительство, которому надо подчиняться не за страх, а за совесть! Временное правительство за два месяца ни разу не применило физической силы. В апрельские дни оно отдало только один приказ командующему: если вооружённые люди пройдут в залу, где мы заседаем, – то и тут никакой вооружённой силы не применять! – (Он и не был в тех заседаниях, но как красиво! как щемит! Это войдёт в хрестоматии Российской Революции!) – Мы сказали: мы хотим лучше умереть, чем опозорить себя применением физической силы!