Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
И тут, в той тесноте, и то лишь в промежутках, когда никто не рвался в дверь и никого не рвали наружу, Милюков и компания обсуждали состав нового правительства – то шепчась по углам комнат, по краям стола, то громко в несколько голосов. Нашли время и место! Сколько раз предлагал им Шульгин заранее твёрдо определить и даже опубликовать список «облечённых доверием всего народа» – и всегда отвечали ему, что неудобно и рано.
А теперь – как бы не слишком поздно.
Милюков был – кандидатура самая несомненная, он уверенно и руководил переговорами, в его руках был и главный список. Твёрдо заходил и Гучков. Хотя и не член 4-й Думы, но всегда такая громкая и воинственная была его позиция, что претендовал на министерство с основанием. С другой стороны, робея перед социалистами, два портфеля – юстиции и труда, уже оказывается уступались Керенскому и Чхеидзе. Да вдохновенный Керенский, бритый как актёр, стал настолько необходимым для всех в эти дни, что без него уже и не мыслили правительства.
Но дальше начиналось загадочное: какая-то неназванная тайная спайка вступала в переговоры, и всё гуще шептались, – и донеслось до Шульгина, что министром финансов воюющей России станет не ожидаемый Шингарёв, а почему-то – 32-летний надушенный денди Терещенко, очень богатый и прекрасно водящий автомобиль. Шульгин присматривался – и удивлялся. Как старая власть губила себя, цепляясь за Штюрмеров, а ей тыкали вот эти самые люди, – так теперь эти самые люди на первом же шагу топили себя, нагружаясь ничтожествами Терещенкой, Некрасовым. Столетие «освободительного движения» против надоевшей Исторической Власти принимало себе на финише призом – кабинет полуникчемных людей.
Всё это неслось куда-то в пропасть…
Шульгину не предлагали никакого портфеля – он был слишком правый для нового правительства, в новой обстановке. Да он и не тянулся за портфелем. Он и не знал такой государственной области, в которой мог бы руководить. Ни одно министерство ему и не подходило. По характеру он любил не материальную власть, но духовный авангардизм.
С его постоянной живостью и остротою он был во-первых оратор. Может быть – писатель. Не работник политики, но – артист её.
И сейчас, когда всё начало падать в пропасть, и отемнилась, и защемилась душа его, и может быть надо было готовиться к смерти, – Шульгин жаждал лишь проявить себя в некоем подвиге.
Артистичном. Аристократичном.
279
Родзянко стал не только внешне каменным изваянием, но он уже и на самом деле каменел. Каменел от непрерывного глашательства речей. Каменел от скорбных дум. От несочувствия вокруг себя членов Комитета и что лишили они его права действовать. Все вместе они восстали против его поездки – и он не мог разорвать этого кольца. И из его огромного тела утекала решимость.
Не так было обидно, когда не пускал этот собачий совет депутатов. Обидно, что не пускали – свои же.
Бывало, с высоты трибуны озирал он депутатов Думы – как своих защищаемых, подопечных, едва ли не как своих сыновей.
А они – вот…
Если он поедет – то будет премьером. Для того и не пускали, чтоб его обойти. И выставляли предлог, что Родзянку – «не позволят левые».
Они второй день готовили самочинное правительство – без Председателя.
Он столько лет грудью защищал их свободу слова. Он сегодня ночью спас их всех от карательных войск. А они его – не пускали. Интриговали…
Уже всё было подготовлено! – историческая встреча! И не состаивалась!…
Из Дна от Воейкова пришла телеграмма, что, не дождавшись там, Государь приглашает Родзянко во Псков.
А от Бубликова всё звонили: поезд на Виндавском под парами, когда же поедут?
Лишали себя и лишали всех последней единственной возможности мирного посредничества.
Догадка страшная: да нужно ли им мирное посредничество? Да нужен ли им мирный выход?
В кошачье-злых глазах Милюкова прочёл Родзянко, что не нужен.
Они вообще, кажется, не хотели переговоров с Государем, и ничьих? Они и хотели – разрыва?…
Но и в этот горький час надо быть благородным, подумать и о несчастном Государе, которому несладко вот так метаться, а его тем временем, как воришку, хотели задерживать. (Стыдно, что утром не сразу успел пресечь).
Едва не зарыдав, Родзянко скомандовал Бубликову по телефону:
– Императорский поезд назначьте на Псков. И пусть он идёт со всеми формальностями, присвоенными императорским поездам.
Голос дрогнул.
– А между тем готовьте с Варшавского вокзала поезд на Псков.
Может, ещё и поедет.
Или кто-то другой?
Решалось.
А поедешь, получишь от Государя назначение, а чтоб здесь считали изменником и прислужником реакции? тоже не годится.
Да и со Дна слухи, что там жандармы арестовали ненадёжных железнодорожников. Небезопасно было туда Председателю и ехать, может хорошо, что не поехал. Смотри – и самого задержат.
А ещё свободна ли дорога на Псков? Доносили о каком-то бунте в Луге? Запросить Лугу.
А тут пришёл Гучков и стал намекать, что ехать – надо, да, но не за утверждением ответственного министерства – а за отречением самого Государя.
Уже от-ре-че-нием??
Может быть, действительно, Председатель чего-то тут не понимал, отставал?
Нет, за этим он ехать не может. Пусть кто-нибудь другой.
Хотя после явления Кирилла – действительно, какая-то шаткая ситуация. Династия – расколота.
Раздутая голова гудела от трёхдневного круженья. От невозможного столпотворения в родном Таврическом дворце. И взнесен ликующими криками полков. И уязвлен предательским поведением думских коллег. И оскорблён хамской дерзостью Совета депутатов.
Какие-то солдаты искали убить Председателя. А Совет депутатов – мог задерживать, значит мог и арестовать? (Узнал, что там сегодня резко выступали против него и Энгельгардта).
Всё это человекокружение было ненаправляемо.
А поезд Государя – уже во Пскове, и Государь ждёт своего Председателя.
Но уже видно, что его не пустят.
И Родзянко телефонировал опять в министерство путей и просил телеграфировать:
«Псков. Его Императорскому Величеству. Чрезвычайные обстоятельства не позволяют мне выехать, о чём доношу Вашему Величеству».