Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 2
Шрифт:
А генерал Рузский – этого и не говорил. Он – ничего подобного не сказал – ни сейчас, ни ночью с Родзянкой. Он? Он только ленты принёс, это в лентах написано.
После вчерашнего изнурительного выматывания с ответственным министерством – Рузскому и в голову не могло вступить, что Государь согласится обсуждать ещё большее – отречение. Но если он, вот, отозвался, то… Сказать?…
Генерал Рузский может добавить, что утром телеграфировал Лукомский. И он…
Лукомский сказал – от себя. Но это не выглядело как «от себя». И не могло быть «от себя». И ничего бы не значило «от себя»… Тут нужен более прочный рельеф.
…И Ставка настоятельно думает именно так: отречение – неизбежно. Никто не хочет кровопролития, и все хотят спасти армию от этой анархии. Спасти для победы.
Да разве хочет кровопролития Николай?! О Боже, чтоб не допустить пролития дорогой русской крови!… Или меньше их он хочет для России победы?
И ещё вот: новости, переданные Ставкой ночью для Его Величества. Арестованы многие бывшие министры и председатели совета министров – Горемыкин, Штюрмер, Голицын.
Бедные невинные старики.
И в Москве по всему городу митинги, и генералу Мрозовскому предложено подчиниться новой власти. В Петрограде – непрерывный поток приветствующих Думу, и в том числе – великий князь Кирилл Владимирович во главе гвардейского экипажа, представился лично и отдал себя во власть думского комитета.
Государь вздрогнул. Болезненная измена. Не Кирилл – завистливый, злопамятный, всегда живший в соревновании двух ветвей династии, в обиде, – не удивительно. Но – Гвардейский экипаж! – особенно любимый. Но эти чудесные моряки, бывало сопровождавшие в императорской яхте.
Государыня императрица выразила желание иметь переговоры с председателем думского комитета.
Ах, Солнышко! Ах, родная! Как ей безвыходно! Как унизительно.
И ещё: вчера в Государственную Думу явился Собственный конвой Его Величества – и тоже принял сторону восставших. Просил арестовать своих офицеров.
Как?? И – они?…
И – Конвой?…
Вот этого удара Николай не ожидал и не мог скрыть. Он изменился в лице, в голосе, не устоял на ногах, сел. Всё вместе происходящее в обезумевшей столице за все дни так не потрясло его, как это маленькое довесное известие. Накануне он стойко снёс измену царскосельского гарнизона: туда неразумно были вставлены и случайные части, много запасных. Могли изменить ему хоть все великие князья (это почти и было так), всё дворянство (это было совсем не прежнее благородное дворянство, но опустившиеся корыстные люди), весь Государственный Совет, наполовину назначенный самим Государем (а Государственная Дума и вся была из врагов), – но как мог изменить Собственный Конвой, эти чудесные отважные и добродушные кубанцы и терцы, которыми так гордился их Государь?! Они, жившие почти семейно с августейшей семьёй, – их каждого знал и по имени, засыпали подарками их семьи, устраивали с ними общие ёлки, на Пасху с каждым христосовались, – как они могли пойти кланяться Думе? что их туда погнало? (И что же теперь с семьёй? Она в руках бунтующей черни?…)
Опало всё внутри. Стал угрюм, как оглушённый, плохо понимая.
Тут передали Рузскому привезенную из штаба телеграмму от Алексеева. Естественно, он и не мог не прочесть её Государю вслух.
Вот как? Его начальник штаба, не спросясь у него, советовал всем главнокомандующим его отречение? А почему?
Кто его уполномочил?
Очень можно было удивиться, но Николай почему-то не удивился. Уже привык он за эти дни, что события катятся, его не спрашивая.
Обстановка по-видимому не допускает иного решения… Потеря каждой минуты может стать роковой для существования России…
Боже! Неужели – так?!
А может – и действительно?…
Боже, как думать тяжело. И не хочется.
Догадался спросить у Рузского:
– А что думаете – вы?
Рузский? А разве он что-нибудь подобное осмелился высказать хоть ночью, хоть сейчас? Он – ничего своего ещё не сказал до этого момента.
В неожиданности резких слов алексеевской телеграммы Рузский теперь мучительно искал такой ответ, чтобы не оступиться – но и не упустить колебаний царя, которых никак не ожидал, а вот заметил!
– Ваше Величество. Вопрос слишком важен и даже ужасен. Я прошу разрешения дать мне обдумать его.
Государь был тронут волнением генерала. Любезно предложил:
– Так останьтесь позавтракать со мной.
Но Рузский отстранёнными глазами застеклел позади очков:
– Ваше Величество, в штабе накопились доклады, телеграммы.
И Государь отпустил его думать. С тем, чтобы он приехал после завтрака. Рузский просил разрешения прийти не один, с другими генералами. Хорошо.
Раз так, раз послана Алексеевым такая телеграмма, – будем ждать ответов главнокомандующих. Это даже облегчение – думать не одному, соборно.
Остался Государь один – ещё больше заныло в душе. Даже с механическим Рузским разговаривать было легче, чем опять остаться одному.
Сердцу было важней всего: что скажет Николаша?
А что, правда, всё-таки: может – и уступить? Какое облегчение и себе и им.
Ведь отречения просят – не от принципа монархии. И не за династию. Отречение – личное. Это – личный шаг.
Признать, что был царём-неудачником.
Отречение личное – это не значит парламентский строй. Просто будет другой царь. Алексей, прежде времени.
Сам Николай – легко мог посторониться. Лишь не имел он права дать короне обрушиться. Поэтому вчера было куда трудней и опасней согласиться на ответственное министерство, чем сегодня – на отречение. Вчера – всё было против совести, всё против чувства.
Да даже: если он сейчас отречётся, так вчерашняя уступка ответственного министерства – отменится сама собой? Так это хорошо!
Трудно только переступить первую допускающую мысль. А потом – сразу облегчение.
Ах, как трудно вынести всё одному!
В таком решении есть светлое.
Это решение – по совести. Отойти от зла.
Решение по совести не может быть дурным.
310'' (по «Известиям Совета Рабочих и Солдатских Депутатов»)
МОЖЕТ ЛИ ОСТАТЬСЯ ДИНАСТИЯ РОМАНОВЫХ?
…передача всей власти в руки народа – демократическая республика, когда народ выбирает правительство… Если власть будет вручена монарху, хотя бы и конституционному, – он может заковать народ в цепи рабства… Династия Романовых ныне свержена, к ней возврата быть не должно.