Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Шрифт:
Но вот вышел отец Михаил на амвон – не с крестом, не с молитвенником в руках, а с бумагами. Не чуя пола под ногами, как бы не упасть. И с горлом пересохшим.
И читал прекрасные и бесповоротные слова царева Манифеста.
Вот как это врезалось в груди, обрушивалось на сердце: никаким бы газетам, никаким приехавшим городским не могли бы поверить и подчиниться так, как возгласию с амвона Христовой церкви. Отец Михаил читал миротворные слова синодского послания – и сам ужасался. Начиналось оно обещанием из послания Петра: «Благодать и мир вам да умножатся!» Обещало воззвание – но голосом отца Михаила: „Россия вступила на путь новой государственной жизни. Да благословит её Господь счастьем и славой на новом пути! И да благословит Он труды и начинания Временного Российского правительства, даст ему силы, крепость, мудрость…»
И всё это обещал теперь своей пастве отец Михаил. И это же самое обещалось ныне всеми священниками по всему российскому лику.
(А – зачем это мы делаем? – содрогался. – Зачем это нашими устами, священства? Наше ли это усердие?)
И вот если бы где в крестьянской массе могло бы вздыбиться противление – оно тотчас же и угашалось церковно. Вослед тому – молебном об угашении страстей.
Спешите делать, пока день есть… Но – что же мог измыслить, как иначе изъяснить прихожанам отец Михаил? Священно царское отречение… Священно временное правительство… Да умножатся вам мир и благодать…
В уморасступьи, в придавленном молчании выходил народ из храма.
Пал царь! и Богом освящённый престол его!
Выходили, в праздничной одёжке, – но не растекались по домам. Лишь чуть разошлись по косогору кучками.
За эти последние дни накатила оттепель. Со стрех нарастали и обрывались сосульки. Повсюду рыхлел снег, легко уплотняясь под ногами и полозьями. Пожелтели дороги, и на них запрыгали первые грачи.
День стоял облачный, мягкий.
В кучках толковали.
Многие бабы плакали, и даже навзрыд.
– Ой-оиньки! – завапливали, бунили. – Да как же будет без царя? Да это ж горя будет?
– Без царя нам не прожить…
Домаха была крепкая баба, а тут – в слезах, Елисею:
– Да что ж он так сразу? Да что ж он на помочь не позвал?
Елисей от самого амвонного воззыва глядел с дикой мрачностью. И усудил теперь:
– Рыба с головы тухнет. Царя – господа предали.
Подошёл дед Баюня, с палочкой:
– Когда и рой пчёл без матки не живёт – как же вся Расея будет без царя? Да разве мысленно, чтоб хозяйство шло без хозяина?
Подошёл Яким Рожок, скрюченный в спине. Он – верное слышал:
– Прознали господа, что царь обещал после войны по 7 десятин каждому солдату. А это – 70 миллионов. Им – жаль расстаться. И выехали к нему навстречу – Жучков, Разянка и ещё кей-то – и силком отвергли от трона.
– Обдурели городские, – прогудел Елисей. – Государя императора не хотят! А – кого ж им другого надо? Да ведь конь станет на дыбки и узду выпустишь – так убьёт.
Плакала близко старушка:
– Ужо, Бог даст, он пожалеет нас и возвернется.
На всё Божья воля. Поживём – увидим.
– А кто это новое начальство поставил? Ох, не нажить бы с ним беды.
Но и такие пошли толки по кучкам:
– А ведь теперь война должна осотановиться…
– Да неужто солдатушки наши домой воротятся?…
И такое:
– Слышали? Вчера в Волохонщине… Приехал молодой барин, да такой добрый, такой услужливый. И всю землю дочиста мужикам в аренду отдаёт. И за неполную цену. Такого не бывало. Ведь это – к чему-то. Ведь он – там знает…
Потекло, потекло и такое:
– Теперь нам грамоту вышлют насчёт всей помещицкой земли. Разделить по душам, и баста.
– Да! Желаем такое управление, чтобы помещицкую землю раздали.
– А как по части податев теперь будя?
Услыхала Домаха и закорила их сильным воздыхом:
– Э-э-эх, мужики! Не в том одном, буде ли лучше-хуже, а: не было бы перед Богом неправды. О том судите.
Гуторили. Не расходились.
Как при покойнике.
За это время, от выхода из церкви, церковный регент Васька Еграш прошёл мимо толпы беспечально, в сапожках хромовых. Хоть и правил он церковный хор, а с клиром не сроднялся.
За это время седой представительный барин Владимир Мефодьевич, благодетель села, поставивший тут школу и больницу, – вчера он приехал из города, сегодня был у обедни, теперь, потолковав с отцом Михаилом, медленно перешёл на ту сторону холма, в больницу, там у него и спаленка.
И на школьное крыльцо вышел учитель Скобенников, он же Судроглаз, да по какой-то новой моде – с большой красной увязью на драном пальтишке. И как начали мужики уразумевать – та увязь была теперь как знак новой власти. Кто-то, стало быть, поставил Судроглаза в новую власть.
Теперь он стоял на крыльце, на возвыси, особняком, не сходя сюда к толпе, ни с кем не переговариваясь. И что-й-то подёргивался, потаптывался, как-то ему неймалось.
И тут услышался с верху села, с сампурской дороги – колокольчик. Резво ехали.
Показались. Обшевня, в паре. И сидели в ней тоже двое, под тип мещан. И тоже с красным на грудях.
Спустились сани на мостик – и опять поднимались сюда, по косогору. И пред больницей остановились.
И сошли двое – и хотя в одёжке городской, а перепоясаны они были саблями.
Что это? – ахнули в толпе. Невиданность. Что это, зачем?
Что-то не к добру.
Их-то и ждал учитель – к ним напересек пошёл бодренько. И – махнул им, повёл в больницу.
Что это? что это? Небывалое. Стали перетягиваться мужики да бабы туда, к больнице ближе.
Доглядеть, узнать.
Полтолпы туда перешло. А другие тут – домой расходились.
Стали перед крыльцом больничным и ждали.
Постояли – и вышел Судроглаз на крыльцо.
Да раньше он обиходлив был с мужиками. Да ведь голощап.