Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Шрифт:
У Варсонофьева была уверенность, что все события нашей жизни и другие лица связаны с нами и друг с другом не только теми явными причинными и следственными связями, которые видны всем, – но ещё и связями тайными, которых мы не услеживаем, даже не предполагаем, – а они не только существуют, но властно влияют, но формируют души и судьбы.
Из каких-то неведомых Божьих глубин к нам постоянно притекает на поддержку и сила, и сознание.
Но сон сейчас так сотряс его, ещё вот оставался страх в теле. Варсонофьев постарался записать точные минуты, когда это приснилось.
И ещё сидел, старался вспомнить точные оттенки смысла, ощущения, ведь они сотрутся потом.
И хотя нестерпимо было пережить этот взрыв – но он был не просто уничтожение, он был и Свет, слишком светилось лицо мальчика.
О! сколько было сил непознанных! В каком-то непостигаемом объёме совершалось нечто великое – и может быть только слабым отображением были те завихрения на улицах русских городов в последние недели.
Но – зачем посылаются такие сны, вот ему, ещё кому-нибудь? Ведь о них невозможно объявить, на них невозможно сослаться, никого научить, ничего доказать.
Предыдущая запись его в тетради была: «Сны анемподиета в Анапобожьи». Так – приснилось ему, не кто-нибудь сказал это вслух, а – ясно вошло в сознание: что это – его сны так называются, что якобы край, где всё это ему видится, – Анапобожье. Очень понятно было, что – Богов край, но всё в целом не улавливалось.
У снов был свой язык. То снилось ему выражение «на тайлок» – и он сразу понимал, что это значит: тайно. То на какой-то узорчатой решётке, как бы ворот, от невидимой руки выкладывалась надпись металлической вязью, тут и застывая: «Кто не был князь – поди, ведась». И во сне – ему был вполне понятен и значителен этот смысл, а вот записывая – уже не мог ухватить.
А ещё предыдущий записанный сон, на прошлой неделе, был таков. Будто находится Варсонофьев в церкви, но – ночью, на закрытой сокровенной службе, и церковь почти пуста, присутствующих с дюжину – есть священники, есть миряне, все мужчины. И понятно ему, что церковь эта – в России, но вся Россия – под властью каких-то страшных врагов. А эти здесь собрались на обряд запечатления церкви – то есть запечатания её на долгое время, как запечатывались храмы старообрядцев. И запечатление это будет вот в чём состоять: на аналой посреди церкви уже положены три больших серебряных креста (не помещаясь, чуть с перекрывом друг друга, так ясно это видно) – и в ходе службы старший священник зальёт их вместе расплавленным белым воском, и так они застынут надолго. И ещё знают они все: что после этого обряда их всех должны посадить в тюрьму, за то что были здесь, и это неминуемо, и они к этому готовы. А власть врагов спешит, чтоб этот обряд не произошёл: они хотят, чтобы церковь не успела запечатлеться. А в обряде тоже спешить нельзя: теперь они все должны лечь на каменный пол ниц и так оползти всей чередою все церковные стены кругом, лишь потом будет запечатление. И Варсонофьев, ползя, думает – как потом успеть дать знать дочери, Марине, о своём аресте, – и вдруг слышит её надрывный плач. И не поднимая головы от пола и не поворачиваясь, он видит другим каким-то оком: Марина в крестьянской вышитой рубахе стоит на пороге храма, не смея войти на обряд, и плачет, уже всё, всё поняв.
Он продолжал ползти ничком со всеми – и как-то продолжал видеть на входе рыдающую Марину – такую русскую, в этих вышитых вздувных рукавах, такую родную и понимающую – как будто никогда, ни на сколько они не разделялись, не размежались: они снова были душами слитно, всё иное вмиг отшелушилось как случайное. И уже неважно было, поймёт или не поймёт она теперь о его аресте, – важно, что она – видела запечатление. Будет свидетель!
Что это? Откуда это всё сочеталось?
Однако сегодняшний взрыв из рук светлого мальчика выходил и ещё гораздо шире этого всего.
На улицах, а больше в редакциях, а больше на страницах печати хлестало опьянённое веселье. Павел Иванович не узнавал знакомых – так они были победны, так залётны в мечтах. Но сам он ходил среди них – ссунутый, со свечами тревожных глаз.
Он – никого никогда не мог переубедить своими статьями, над ним посмеивались как над чудаком несовременным. И что группа их 8 лет назад предсказывала в философском сборнике – ни тогда никого не убедило, ни сейчас никому не вспоминалось.
Так – ещё кому же он мог передавать и сны?
Все удивлялись, как сразу, без мрака, разразилось всеобщее ликование.
И не видели, что ликование – только одежды великого Горя, и так и приличествует ему входить.
Все удивлялись, что для колоссального переворота никому не пришлось приложить совсем никаких сил.
Да, земных.
642'' (по свободным газетам, 16-18 марта)
СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ
НАКАНУНЕ ОБЪЯВЛЕНИЯ ВОЙНЫ ГЕРМАНИИ.
ВАНДАЛИЗМ ГЕРМАНЦЕВ. Потопление…
… Весь интерес борьбы на море сосредотачивается на борьбе двух блокад – английской надводной и германской подводной…
Германские планы. По сведениям из германофильских кругов в Швейцарии, германское высшее командование, в связи с революцией в России, отказалось от наступления на Францию и Италию и готовит удар на Петроград.
… По-видимому, германцы готовятся к нанесению России сокрушительного удара, возлагая надежды на якобы наступившую дезорганизацию русской армии. Они надеются занять Петроград и продиктовать оттуда условия мира державам четверного Согласия. Но это может вызвать негодование среди демократических элементов германской армии.
О МАНИФЕСТЕ СОВЕТА РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ.
Итак, армия остаётся на месте и будет хранить свой доблестный дух для борьбы до последнего вздоха. Это упраздняет тревогу о настроении революционной демократии. («Биржевые ведомости»)
Чхеидзе сказал ещё ярче: «обращаясь к немцам, мы не выпускаем из рук винтовки». В сущности, идеология, общая нам с союзниками. Но, господа, будьте последовательны: если вы намерены не выпускать винтовки из рук, то не дайте же ослабнуть боеспособности армии. («Речь»)
… Смелый шаг, беспримерный в мировой истории. Но трудно поверить в успех обращения. («Русское слово»)
… Это обращение настолько убедительно, что австро-германскому пролетариату возразить нечего.
Ребяческий идеализм тех, кто пытался навязать лозунг «долой войну» широким массам. Это не удастся! Ни один голос больше не смеет говорить о братании с немцами. Россия распрямляет крылья для орлиного полёта, армия готова зажечься новым энтузиазмом.