Красношейка
Шрифт:
Браннхёуг был шокирован. Она говорила с такой уверенностью, нисколько не стыдясь собственного невежества.
— Нет, — протянул Браннхёуг, будто разговаривая с трудным ребенком. — С Норвегией было не то же самое. В Норвегии мы защищались, в Лондоне было норвежское правительство и король, и они постоянно обращались к нам по радио и… подбадривали тех, кто сражался здесь. — Он понял, что выразился неудачно, и добавил: — В Норвегии против захватчиков поднялся весь народ. Конечно, были подонки, которые надели немецкую форму и перешли на сторону немцев, но такие могут быть в любой стране. В
— Значит, вы хотите сказать, что все, кто воевал за немцев, — подонки?
Что ей вообще нужно? Браннхёуг решил, что разговор пора сворачивать.
— Я хочу сказать только то, что квислинги легко отделались — непродолжительным тюремным заключением. В тех странах, где я был послом, таких предателей ставили к стенке — всех до одного. И я отнюдь не уверен, что подобные шаги не пошли бы на пользу и Норвегии. Но давайте вернемся к первоначальной теме, Наташа. Вы просили меня дать вам комментарий. Итак, Министерство иностранных дел никак не комментирует прошедшую демонстрацию, равно как появление новых членов в правительстве Австрии. Извините, Наташа, но у меня сейчас гости…
Наташа извинила, и он положил трубку.
Когда Браннхёуг вернулся в гостиную, гости уже собирались уходить.
— Как, уже? — широко улыбнулся хозяин, но не стал никого удерживать. Он устал.
Проводив гостей до двери, Браннхёуг горячо пожал руку начальнику полиции и сказал, что она всегда может обращаться к нему, если у нее возникнут трудности, хотя их пока не возникало, но…
Перед тем, как заснуть, Браннхёуг подумал о Ракели Фёуке. И о ее полицейском, которого он убрал с дороги. Браннхёуг заснул с улыбкой на губах, но проснулся с ужасной головной болью.
Эпизод 71
Поезд «Фредрикстад — Халден», 10 мая 2000 года
Народу в вагоне было немного, Харри сел у окна.
Девушка, сидевшая прямо за ним, сняла наушники, и Харри слышал голос певца, но не музыку. В Сиднее специалист по подслушиванию объяснял Харри, что когда человек слушает тихие звуки, его ухо настраивается на частоту звучания человеческого голоса.
Есть что-то утешительное в том, что последнее, что слышишь перед тем, как погрузиться в тишину, — это человеческий голос, подумал Харри.
Дождь рисовал на стекле зигзаги. Харри смотрел на мокрые поля и ныряющие между столбами провода.
На перроне в Фредрикстаде играл оркестр. Проводник объяснил, что здесь музыканты обычно репетируют перед Днем Конституции.
У Харри была с собой только сумка с одеждой. Мейрик сказал, что в его квартирке в Клиппане есть все необходимое: телевизор, музыкальный центр и даже кое-какие книги.
— «Майн кампф» и все такое, — с улыбкой пояснил Мейрик.
Ракели Харри так и не позвонил, хотя ему отчаянно хотелось услышать ее голос. Последний звук перед тишиной.
«Следующая остановка — Халден», — объявил гнусавый голос. Его прервал фальшивый, визжащий звук. Поезд начал тормозить.
Харри водил пальцем по стеклу, повторяя про себя эти слова: «фальшивый, визжащий звук». Визжащий, фальшивый звук. Звук, визжащий и…
Звук не может быть фальшивым, подумал Харри. Он может звучать фальшиво только тогда, когда рядом другие звуки. Даже Эллен, человеку с самым лучшим музыкальным слухом, нужно было несколько звуков, чтобы услышать музыку. Даже она не могла с уверенностью сказать про отдельно взятый звук, что он нестройный, неверный, фальшивый.
И все равно в ушах Харри стояла эта нота, громкая, фальшивая, режущая слух. Нота в голосе Мейрика, который отправлял его в Клиппан, чтобы шпионить за возможным отправителем факса — из-за пары каких-то газетных заголовков. Сегодня Харри просматривал газеты: о письмах с угрозами, вокруг которых четыре дня назад было столько шуму, все уже забыли. Вместо этого «Дагбладет» писала о ненависти Лассе Кьюса к Норвегии и заявлении главного советника МИДа Бернта Браннхёуга, что государственных изменников нужно ставить к стенке.
И еще кое-что казалось Харри фальшивым. И просто он сам себя в этом убедил. То, как Ракель простилась с ним в «Диннере», выражение ее глаз, это полупризнание в любви, — перед тем как оставить его наедине с чувством поражения и счетом на восемьсот крон, который она хотела оплатить сама. Все это вместе никак не увязывалось. Но, может, он не прав? Ракель была у Харри дома, видела, как он пьет, слушала, как он, захлебываясь слезами, рассказывал о погибшей коллеге, с которой не был знаком и двух лет и которая была в его жизни единственным другом. Как трогательно! Не стоит так обнажаться перед другими людьми. Но если Ракель подумала, что с Харри у нее будут сплошные проблемы, почему не прекратила их отношения сразу же?
Как всегда, от личных проблем Харри уходил в работу. Он где-то читал, что определенному типу мужчин такое свойственно. Наверное, поэтому выходные он проводил, разрабатывая схемы конспирации и модели поведения, пытаясь свалить в одну кучу все нерешенные проблемы: винтовку Мерклина, убийство Эллен и Халлгрима Дале; куча пахла неважнецки. Еще трогательней!
Харри взглянул на раскрытую газету. Портрет главного советника МИДа. В лице что-то знакомое.
Харри потер подбородок. Из опыта он знал, когда расследование заходит в тупик, мозг начинает выстраивать какие-то собственные ассоциативные связи. А расследование насчет винтовки Мерклина точно зашло в тупик — тут уж наверняка постарался Мейрик. Он сразу называл это «пустым делом». Глава СБП посчитал, что лучше отправить Харри в Швецию — шпионить за неуравновешенными пацанами и писать доклады о неонацистах. Проклятье!
«…Платформа справа».
А что, если он сейчас просто сойдет с поезда? Что такого страшного может случиться? МИД и СБП так давно дрожат от страха, что кто-нибудь узнает о прошлогоднем происшествии на переезде через Алнабрю, что Мейрик не посмеет тронуть Харри. А что до Ракели… Что до Ракели — тут непонятно.
Последний стон поезда смолк, и в вагоне наступила полная тишина. Двери открылись и закрылись. Харри сидел на своем месте. Эту песню, из наушников, он где-то слышал раньше. Слышал много раз. Но не мог вспомнить где.