Красные и белые
Шрифт:
— У кого они могли научиться понимать прекрасное? Не знаете, Игнатий Парфенович? — обиделся Азин на звучные, красивые слова, произнесенные звучным, красивым голосом. — Может быть, у деревенского кулака? У городского купчины, а?
— Чувство прекрасного свойственно не каждому, — сумрачно ответил Лутошкин. — Можно быть образованным, очень интеллигентным и не понимать красоты. И не ценить мечты о прекрасном…
— Это вы врете! Мечта о прекрасном свойственна всем людям, но одни могут о ней рассказать красиво и ясно, а другие нет. Вот в чем суть. Я же лично мечтаю о прекрасной жизни для всех людей на
— Братоубийственная война не может стать мечтой нормального человека, — опять зафыркал Лутошкин. — Не признаю мечты разрушающей.
— А мы, разрушив этот поганый старый мир, создадим свой, справедливый и великолепный, — с жаркой убежденностью сказал Азин.
— Ах, юный ты мой человек! Гражданин Ленин талантливо, даже гениально разрушает старый мир насилия. Как-то станет он создавать новый мир — это никто не знает. Кто из нас доживет до той благословенной поры?
— А вы полегче на поворотах, — оборвал горбуна Северихин и, вынув фарфоровую трубочку, стал сердито набивать ее самосадом.
— Ай не нравится правда?
— Белогвардейская — нет.
— У вас есть своя, красная?
— У меня правда классовая, — отрезал Северихин. — Вам же с вашими, рассуждениями к белым лучше податься.
— К белым мне не с руки. Мне сейчас коренной вопрос жизни уяснить хочется: кто нужнее простому люду — красные, белые или буро-малиновые?
Азин испытывал к горбуну какую-то непонятную веселую симпатию. Независимому характеру Азина были по душе не только независимость суждений Игнатия Парфеновича, но и его трагической ярости бас, и наивное, почти детское преклонение перед красотой земли. Азин вспомнил, при каких обстоятельствах пришел в батальон Лутошкин, и невольно улыбнулся.
Всего три недели назад Азин и Северихин носились по уездным городишкам и лесным деревенькам. Гневом и страстью звучали их речи на рабочих собраниях, на мужичьих сходках. Они говорили о контрреволюции, поднявшей мятежи на Волге, на Урале, в Сибири, об интервентах, высадивших свои войска в Архангельске и Владивостоке, о кулацких бунтах, бушующих в Прикамье.
Настойчиво, но с легкой находчивостью юности вербовали они добровольцев в Особый свой батальон.
— Прежде чем записать, прочти. Что, неграмотный? Тогда я тебе прочитаю. — Азин читал жидким баритоном: — «Сознательно и бескорыстно и без всякого принуждения вступаю я в Коммунистический батальон. Вступаю и даю клятвенное слово — до последнего вздоха своего бороться с врагами трудового народа. Обещаюсь не просить у врага пощады ни в бою, ни в плену, с достоинством встретить смерть, как положено бойцу Коммунистического батальона. А если ради корысти или выгоды отступлю от своего клятвенного слова — считайте меня трусом и бесстыдным предателем. Значит, лгал я трудовому народу, товарищам по борьбе, лгал собственной совести…»
Доброволец слушал со строгим лицом, вытянувшись, опустив руки по швам.
— Понял? Подумал? Согласен? — спрашивал Азин. — Именем революции объявляю тебя бойцом ее…
Северихину церемония эта сперва казалась ненужной причудой Азина, но он быстро понял нравственное значение ее и даже позавидовал, что ему не пришла в голову такая идея.
Северихин был старше Азина, но подружились они с первых же дней знакомства.
— У него есть находчивость и ораторский дар, — восхищался Северихин своим другом. Северихину еще предстояло открывать в противоречивом характере Азина много новых, неожиданных — хороших и скверных — черт.
Июль был на исходе, земля парила, небо шумело грозовыми ливнями. В поисках добровольцев Азин и Северихин забрались в Котельнич — уездный дремотный городишко. Здесь среди светловолосых и сероглазых вятичей, пришедших записываться в батальон, Азин заметил горбатого старого человека. Опершись спиной на заплот, расставив кривые, в валяных калошах ноги, засунув в карманы рваного пиджака руки, горбун терпеливо ждал.
— Тебе кого, старина? — спросил Азин.
— Не тебе, а вам, юный мой гражданин, — ответил горбун грустно и певуче. Приподнял мохнатые веки, и на Азина глянули черные, прекрасные, не защищенные для чужой боли глаза. Горбун протянул Азину бумажку.
— Что это?
— Мандат. Теперь любят козырять мандатами.
— «Настоящим удостоверяется, что гражданин Лутошкин Игнатий Парфенович действительно находится в ссылке в Вятской губернии, имеет заслуги перед революцией, как борец против царизма. По специальности странствующий философ», — прочитал Азин.
— Я решил поступить в ваш батальон, — снова звучно сказал Лутошкин.
— Стрелять умеете?
— Принципиально не признаю огнестрельного оружия.
— Агитировать за Советскую власть будете?
— Давно лишен страстей политических…
— А бомбы умеете делать, странствующий философ? — сыронизировал Азин.
— Наука служит мирным целям человечества.
— Вы не толстовец, случайно?
— В некотором роде разделяю учение Льва Николаевича.
— Что значит «в некотором роде»?
— Я уже ответил, юноша мой. Но кое-что я и отвергаю в учении его сиятельства. Ежели при мне какой-нибудь мерзавец ребенка бить вздумает, я могу и за ножик схватиться…
— Какая же польза от вас батальону?
— Могу лапти плести, кашу варить…
— У-у, такой спец нам нужен, как алмаз. Без лаптей с белыми воевать, да что вы!
— Люблю насмешников, они освежают, — рассмеялся Лутошкин. Минуточку, юноша, что это с вашей кобылкой? — Он наклонился и, ухватив правую ногу лошади, приподнял от земли. — Ай, ай, подковка болтается, копыто надо обрезать. Лошадку загубить — что плюнуть. Я, между прочим, лошадей подковывать — мастак. Но это, по-вашему, тоже дело дерьмовое?
— Теперь иной разговор, — заулыбался Азин. — Знаток по лошадям нужен до зарезу. А за что вас преследовало царское правительство?
— За любовь к народу русскому…
Азина зачем-то позвал Северихин.
— Потом расскажете, Игнатий Парфенович. Возьмите ваш мандат. Странствующий философ — оригинально…
Азин вскочил с места, оперся спиной на палубные поручни, завел правую ногу за левую. Алые пузыри галифе топорщились над его хромовыми сапогами, серая гимнастерка плотно облегала поджарую фигуру. Деревянная кобура маузера торчала справа, на левом боку висела казачья шашка. Мерлушковую папаху, перекрещенную алой лентой, несмотря на жару, Азин не снимал.