Красные петухи(Роман)
Шрифт:
— Будет тебе.
— Попадешь туда — не воротишься.
— Я б давно туда напросился, с тремя ногами не берут. Буржуазию, мол, на костылях не догонишь. Им, чекистам-то, охотничьей сметки не хватает. Не за всяким зверем угонишься. Иного ловчее скараулить. Сиди да помалкивай. Сам наскочит. А шумнул до поры — поминай как звали…
Чижиков с сердитым любопытством глянул через плечо на Ромку.
— Между прочим, тоже молодой кандидат РКП, — зажурчал подле уха Арефьев. — Карасулинское воспитаньице…
Сход получился необычно коротким. Говорили только приезжие. Мужики отмалчивались —
Чаще других слышался голос Маремьяны Глазычевой. Ей и двадцати не было, а остра на язык, горяча и бесшабашно смела. Это она встретила грозное начальство частушкой:
Эх, на блюдечке чай, И под блюдечком чай, Ныне всякого Гордея Навели-чи-вай…Поговаривали, будто бабка Маремьяны — цыганка. Оттого, мол, и волосы у молодухи чернехоньки да в кольца витые, а глаза хоть и зеленовато-серые, но такой полыхал в них нездешний, нестерпимо жаркий огонь, что мигом закипала от него кровь в мужичьих жилах и всякий норовил гоголем пройтись перед Маремьяной, привлечь ее, заинтересовать. Завидовали Маремьяне бабы, зато и плели про нее небылицы, выдумывали, будто она мужиков присушивает. И хоть блюла себя Глазычева строго и Прохору своему была верна, все едино частенько попрекали ею бабы своих мужей. Попрекали, а сами льнули к ней, особенно те, кто помоложе, в ком еще не перебродили буйные хмельные соки, не перекипели страсти. Ни одни посиделки не обходились без Маремьяны Глазычевой. Ворчал, дулся Прохор, а как нитка за иголкой ходил на вечерки за бедовой женушкой и глаз не спускал с нее.
Сто раз покаялся Прохор, что пришел на этот сход. То потел, то холодел от страха за свою ненаглядную. Одергивал расходившуюся Маремьяну, просил, грозил, увещевал: уймись, замолкни. Куда там! Еще шибче задиралась. Приплела в свою припевку имя председателя губчека. От одного его звания у многих в глазах темнело, а Маремьяна цеплялась к нему и к губернскому продкомиссару Пикину. И хоть начальство терпело бабьи выкрики (какой с бабы спрос?), а все же Маремьяну Глазычеву приметило — ее единственную вписали в список заложников вместе с кулаками Маркелом Зыряновым, Максимом Щукиным, попом Флегонтом и еще шестнадцатью зажиточными мужиками.
Когда под бабьи всхлипы и причет заложников увели, Пикин объявил притихшему сходу:
— Если за ночь не возвратите на ссыпку взятые оттуда тысячу двести пудов, заложников расстреляем, весь обнаруженный в деревне хлеб выгребем подчистую. Следствие будет идти своим чередом… Подстрекателей к саботажу — расстреляем… — Он распалялся все больше, голос тоньшел, натягивался, того гляди, лопнет. — Можете не сомневаться: поджигатели будут найдены и получат по заслугам. Советскую власть не запугать! С потрохами вышибет кулацкие душонки… — Чижиков дернул продкомиссара за полу куртки. Тот метнул на чекиста злой взгляд, но совладал с собой и закончил с угрюмым спокойствием — Запрягайте лошадей. Везите хлеб…
Не дожидаясь конца пикинской речи, Карасулин вышел из Народного дома. Шел, запинаясь на ровном, ничего не видел перед собой.
Глава третья
У северского губпродкомиссара Пикина была заветная, неприкасаемая для других тетрадка, в которую он заносил все чрезвычайное, самое важное о продовольственной политике Советской власти и о разверстке. Открывала тетрадь ленинская фраза: «…мы можем погибнуть потому, что народ голодает; как ни вынослив русский рабочий, но есть предел выносливости…»
Потом была записана телеграмма:
«Всем губернским Советам и губпродкомам.
Петроград в небывало катастрофическом положении. Хлеба нет. Выдаются населению остатки картофельной муки и сухарей… Контрреволюция поднимает голову, направляя недовольство голодающих масс против Советской власти. Наши классовые враги, империалисты всех стран, стремятся сдавить кольцом голодной смерти Социалистическую Республику… Именем Советской Социалистической Республики требую немедленной помощи Петрограду… Непринятие мер — преступление против Советской Социалистической Республики…
Пред. Совнаркома Ленин.
Наркомпрод Цюрупа».
Всякий раз, перечитывая эту телеграмму, Пикин видел перед собой каменную траншею ночной улицы, в которой, словно в трубе, протяжно гудит и стонет ветер, насквозь продувая изможденные тела. Мелкие снежинки иглами впиваются в обескровленные до синевы лица. Люди жмутся друг к другу, к ледяной серой стене, и нет конца этой очереди за хлебом. Будет ли он утром и какой? Напополам с мякиной иль со жмыхом? А может, на рассвете чьи-то стыдливые руки опять наклеят на железные двери магазина бумажный клок со скрюченными буковками: «Хлеба нет!»
Видение это почти всегда было настолько явственным и четким, что Пикин не только мог рассмотреть отдельные лица, но и слышал отчетливо голоса, звучащие в этой скорбной, бесконечной очереди за хлебом насущным. Голоса были надорванные, истоньшенные горем, слабые, и выговаривали они всякий раз что-нибудь новое, но непременно с голодом связанное… Сколько подобных очередей повидал Григорий Пикин в голодающем Питере, где довелось ему служить в восемнадцатом! И с тех дней не было такой черты, которую не решился бы переступить большевик Пикин ради того, чтоб накормить пухнущую с голоду Республику Советов. Он благословлял судьбу, связавшую его с наркомпродом, и назначение в Северск принял с охотой.
Неделю добирался новоиспеченный губпродкомиссар до Северска. Медленно, впритык друг к другу ползли и ползли по шатким рельсам скрипучие бесконечные эшелоны. В душной вонючей утробе теплушек — не продохнуть, не шелохнуться от тесноты. А люди еще теснились в тамбурах, лепились к крышам и ступенькам. Плакали, кашляли, матерились, курили. Но ехали и ехали подальше от голодного Центра, поближе к хлебной Сибири.
Постанывали перетруженные вагонные рессоры, дымились тормозные колодки, на полустанках выносили из теплушек мертвых и беспамятных тифозных…