Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов
Шрифт:
Парни не спали. Казюк лежал, раскинув крестом руки, и глядел вверх, не на небо, а на черный потолок конюшни, где угнездился ночной мрак. Юрай долго молчал, но не спал и он. Тревожные мысли томили обоих.
Наконец Юрай сказал:
— Ну и дела… Кто мог ожидать!
— Ты о чем?
— Да вот, ксендз Сурин…
— От любого человека можно всего ожидать. Человек — особая тварь.
Юрай усмехнулся.
— И почему это на него нашло?
— Так бог пожелал.
— А эта мать Иоанна? Что с нею будет?
— Ей-то что! Будет монахиней!
— А дьявол?
Тут Юрай, вспомнив науку Казюка, перекрестился.
— Бесы-то всегда найдут себе работу, — буркнул Казюк. — Мать Иоанну оставили, так в сестру Малгожату вселились. Видал, как отплясывала?
— Это что ж, пан Хжонщевский за ней сюда приехал?
— Вестимо. И его бесы опутали, ведь она ничуть не красивая.
— Э, нет, мне она нравится, — сказал Юрай, — здоровая!
Из лесу донесся волчий вой, тот же, который слышен был отцу Сурину в его комнатушке.
— Волки воют, — помолчав, сказал Юрай.
— Любопытно, с чего бы это они?
— Зима ранняя будет. К морозу идет.
Оба посмотрели на небо. Оно все больше светлело, ветер стихал.
— А может, беду чуют. В лесу-то сейчас страшно, — сказал Казюк.
— Помнишь, как в Людыни звонили, — спросил Юрай, — за заблудившихся в лесу? Стало быть, против волков.
— Каждую ночь звонят, — уже сонным голосом отозвался Казюк.
— Здесь-то не слышно, — усмехнулся Юрай.
— Угу.
— А жаль. Понравился мне этот звон.
— А тут кругом тишина.
— Так тихо, прямо страх берет…
— В лесу все спит.
— Беда не спит.
Оба откашлялись, примостились поудобней. Но сон после выпитой водки не шел.
— Ну как там твой батька? — спросил Казюк.
— Все такой же. Злющий.
— Пьет?
— И пьет и дерется. Меня на прошлой неделе так отходил постромками, что я два дня сидеть не мог.
— Вот как? И мысли бесовские к тебе не приходят?
— Э… — неопределенно протянул Юрай.
— Что значит «э»? Какие там мысли бродят в глупой твоей голове?
— Да никакие, — с легким раздражением сказал Юрай и отодвинулся от Казюка.
— А молишься за отца? — опять спросил Казюк.
— Не-ет.
— Ну, так помолись со мной вместе. Говори: боже, сохрани моего отца!
— Боже, сохрани моего отца! — равнодушно повторил Юрай.
— И всех, и всех, — с легкой дрожью в голосе прибавил Казюк.
Юрай зашевелился.
— И всех… — повторил он, потягиваясь. Но и в его голосе зазвучало едва уловимое, приглушенное мглою осенней ночи волнение. — И всех…
— Аминь, — заключил Казюк. — А теперь спи!
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Юрай уснул. А Казюк еще долго глядел на звезды через открытые ворота конюшни. Наконец заснул и он. Волки в лесу перестали выть.
14
Вскоре после полуночи ксендз Сурин внезапно пробудился, будто от толчка, и сразу почувствовал, что тот, черный, прямо-таки распирает его изнутри, что проснувшиеся бесы разбухли, стали осязаемой реальностью и что весь он заполнен субстанцией зла, которая словно переливается через него. И он тут же вспомнил о топоре, на который наткнулся Володкович, когда они в первый раз были в этой корчме. Сатана и топор — два эти образа так явственно, так властно захватили его, что он с силой потянулся, словно отталкивая от себя покров мрака, и спросил:
— Что? Ты уже здесь?
— Да, здесь, — отвечал сатана.
— Заберешь меня совсем?
— Совсем, — ответил нечистый.
И тут опять почудилось отцу Сурину, что он тонет. Черная вода заполняла не только все пространство вокруг, она была даже в нем самом, булькала в груди, в легких и выливалась из горла и носа потоком крови и мрака. Дышал он прерывисто и тяжко, свистящий воздух с трудом пробивался изо рта. Он схватился за грудь и начал раздирать на себе сорочку.
— Отойди, — произнес он, напряженно хватая руками воздух, — отойди, не мучай меня!
Сатана немного отпустил его.
— Отойди совсем, — сказал отец Сурин и, собрав все силы, сдерживая разбегавшиеся мысли, попытался молиться.
— Боже, поскорее приди мне на помощь! — всей душой вздохнул он. Дьявол еще чуточку отпустил его, отдалился, как бы отделился от мрака и навис над ним в облике нетопыря. Ксендз Сурин хотел перекреститься, но рука стала тяжелой, как камень.
— Отойди! — еще раз повторил он.
Дьявол захихикал. Смех был тихий, дробный, ксендзу Сурину показалось даже, что это он сам смеется так искренне, от души, но этот тихий звук заполнял все кругом, все без остатка. Во всем мире уже не было места ни для чего, кроме этого тихого смеха. Ах!
— Я отойду, — прошептал нетопырь мрака, — отойду! Но коль я тебя оставлю, я должен буду возвратиться к матери Иоанне. И тогда уж не покину ее вовек.
Отца Сурина пробрала дрожь. Он вспомнил глаза матери Иоанны, устремленные на него, словно она хотела сообщить ему свою душу, и огромная, невыразимая жалость объяла его, рыдания сдавили горло, дыхание снова стало затрудненным. Он думал о любимой женщине. Неужто сатана опять завладеет этим нежным телом? Он содрогнулся, и любовь его вдруг стала огромной — больше мрака, больше скорби, больше сатаны.
— Я отойду, — молвил сатана, — с радостью отойду. Мне в женском теле куда приятней.
Кинжалы боли пронзили ксендзу Сурину сердце, ноги, желудок.
— Нет, не отходи, — шепнул он.
— Как это — не отходи? Напротив, вот я сейчас оставлю тебя, ты будешь свободен, чист, светел, спасен — как бишь вы там говорите? А мать Иоанна будет моею до скончания веков. Всегда.
— Останься, возьми меня.
— Ты еще не весь в моей власти. Ты еще молишься! Мне еще легко тебя оставить.