Красный цветок (сборник)
Шрифт:
– Надежда Николаевна, – сказал я, – скажите, за что вы не доверяете мне? Показал ли я хоть чем-нибудь…
– Оставьте это, – печально ответила она. – Я не доверяю вам? Полноте… Зачем мне вам не доверять? Что можете вы сделать мне дурного?
– Отчего же вы…
– Оттого, что не нужно. Пишите, пишите, скоро темно будет… – сказала она, стараясь говорить веселее. – И Семен Иванович скоро придет; что вы ему покажете? Вы сегодня ничего не сделали. У нас и так все время проходит в разговорах.
– Успеем… я устал… Если угодно, сойдите с места. Отдохните немного.
Она
Гордой! Да, не пустое слово сорвалось у меня с пера. И тогда я уже думал, что ее гибель произошла оттого, что она не гнулась. Быть может, сделав какую-нибудь уступку, она жила бы, как все, была бы интересной барышней «с загадочными глазами», потом вышла бы замуж, потом погрузилась бы в море бесцельного существования бок о бок с супругом, занятым необычайно важными делами на какой-нибудь службе. Она наряжалась бы, устраивала у себя журфиксы, воспитывала бы детей («сын в гимназии, дочь в институте»), занималась бы слегка благотворительностью и, пройдя назначенный ей Господом путь, дала бы своему супругу случай уведомить на другой день в «Новом времени» о своем «душевном прискорбии». Но она выбита из седла. Что же заставило ее сойти с проторенной колеи жизни «порядочной женщины»? Я не знал этого и мучительно старался прочесть что-нибудь на ее лице. Но оно оставалось неподвижно, все так же глаза ее были устремлены на одну точку.
– Я отдохнула, Андрей Николаевич, – вдруг сказала она, подняв голову.
Я встал, посмотрел на нее, потом на холст и ответил:
– Я сегодня не могу больше работать, Надежда Николаевна.
Она взглянула на меня, хотела что-то сказать, но удержалась и молча вышла из комнаты, чтобы переодеться. Помню, что я бросился в кресло и закрыл лицо руками. Тоскливое, непонятное мне самому чувство влилось мне в грудь; смутное ожидание чего-то неизвестного и страшного, страстное желание сделать что-то, в чем я сам не мог дать отчета, и нежность к этому несчастному существу, вместе с каким-то боязливым ощущением, которое она поселяла во мне своим присутствием, – все слилось в одно давящее впечатление, и я не помню, сколько времени провел я, погруженный почти в полное забытье.
Когда я очнулся, она стояла передо мной уже одетая в свое платье.
– До свиданья!
Я встал и подал ей руку.
– Подождите немного. .. Мне хочется сказать вам кое-что.
– Что такое? – спросила она озабоченно.
– Много, много, Надежда Николаевна… Посидите вы хоть один раз, бога ради, не как натурщица.
– Не как натурщица? Чем я могу быть для вас еще? Не дай бог быть мне для вас не натурщицей, а тем, чем я была…
чем я есть, – быстро поправилась она. – Прощайте… Вы скоро кончите картину, Андрей Николаевич? – спросила она у дверей.
– Не знаю… Я думаю, еще недели две или три я буду просить вас бывать у меня.
Она молчала, как будто не решаясь сказать мне, что хотела.
– Вам что-нибудь нужно, Надежда Николаевна?
– Не нужно ли еще кому-нибудь… из ваших товарищей… – проговорила она, запинаясь.
– Натурщицы, – перебил я. – Я постараюсь устроить это, непременно постараюсь, Надежда Николаевна.
– Благодарю вас. Прощайте.
Я не успел протянуть ей руку, как позвонили. Она побледнела и опустилась на стул. Вошел Бессонов.
X
Он вошел с веселым и развязным видом. Мне показалось сперва, что он немного похудел за эти несколько дней, в которые мы не виделись; но через минуту я подумал, что ошибся. Он весело поздоровался со мной, поклонился Надежде Николаевне, которая продолжала сидеть на своем стуле, и заговорил очень оживленно:
– Я зашел посмотреть. Меня очень интересует ваша работа. Мне хочется узнать, действительно ли вы можете сделать что-нибудь, даже и теперь, когда у вас есть модель, лучше которой, кажется, вам ничего не нужно.
Он мельком взглянул на Надежду Николаевну. Она сидела по-прежнему. Я ожидал, что она уйдет, и мне хотелось этого, но она оставалась, как прикованная к своему стулу, молча и не спускала глаз с Бессонова.
– Это правда, – ответил я. – Лучше мне ничего не нужно. Я очень благодарен Надежде Николаевне за ее согласие.
Говоря это, я откатил мольберт от стены и поставил его как следует.
– Можете смотреть, – сказал я.
Он впился в картину глазами. Я видел, что она поразила его, и мое авторское самолюбие было приятно задето.
Надежда Николаевна вдруг встала.
– До свиданья, – сказала она глухо.
Бессонов порывисто обернулся и сделал несколько шагов по направлению к ней.
– Куда же вы, Надежда Николаевна? Я так давно вас не видел, и когда встретился с вами здесь почти случайно, вы как будто бежите от меня. Подождите хоть немного, хоть пять минут: мы выйдем вместе, и я провожу вас. Я никак не мог вас найти. На вашей прежней квартире мне сказали, что вы уехали из города; я знал, что это неправда. Я справлялся в адресном столе, но там еще не было вашего адреса. Я хотел справиться еще раз завтра, надеясь, что ваш адрес там уже должен быть; но теперь, конечно, это не нужно: вы сами скажете, где вы живете; я провожу вас.
Он говорил быстро и с новым, неизвестным еще для меня в его устах, оттенком нежности. Как не похож был его настоящий тон на тот, которым он говорил с Надеждой Николаевной в тот вечер, когда мы с Гельфрейхом столкнулись с ними обоими!
– Не нужно, Сергей Васильевич, благодарю вас, – ответила Надежда Николаевна, – я дойду и одна. Провожатых мне не нужно, а… с вами, – тихо договорила она, – мне говорить не о чем.
Он сделал движение рукой, хотел сказать что-то, но только один какой-то странный звук вылетел из его груди. Я видел, что он сдерживает себя… Он прошел несколько шагов по комнате и потом, обернувшись к ней, тихо сказал: