Красный день календаря
Шрифт:
С тех пор всякому, кто попадал к ней на дачу, Лукерья Пантелеймоновна рассказывала, будто бы в этом рваном, заплесневелом кресле сиживал сам Николай Васильевич Гоголь, и предлагала незамедлительно присесть, чтобы таким образом приобщиться к великому...
По стенам, вопреки деревенской традиции развешивать фотографии, висят пастели в белых рамах. На каждой написаны полевые цветы. Изображения тусклые, так как стёкла покрыты слоем серой пыли и чёрными точками – следами мушиной жизнедеятельности.
Войдя в комнату, сёстры пристраивают свои пакеты в гоголевское кресло и тотчас начинают обустраиваться.
Алевтина
И вскоре мокрые поленья уже покоятся аккуратной горкой возле топки. А сёстры, поминутно отжимая в ведре с водой тряпки, выданные всем Лукерьей Пантелеймоновной, отмывают горницу.
Неонилла Пантелеймоновна и Валентина Пантелеймоновна, сложившись пополам и широко расставив ноги, размашисто моют пол, продвигаясь навстречу друг другу. Неонилла Пантелеймоновна движется от окна к двери, Валентина Пантелеймоновна – от двери к окну. Лукерья Пантелеймоновна мелкими, беличьими движениями трёт подоконники. Алевтина Пантелеймоновна любовно, точно поглаживая, обчищает мебель. Сначала работают молча. Слышно только, как по временам плещется вода в ведре, да шуршат тряпки. Потом вдруг Алевтина Пантелеймоновна запевает. Поёт она низким, каким-то деревянным голосом. При этом лицо у неё вытягивается, а брови складываются «домиком».
Скоро о-осень. За окнами а-август!..Почему-то на словах «осень» и «август» Алевтина Пантелеймоновна не сразу попадает в ноты. А подыскивая нужные, постепенно перебирает всю октаву, отчего пение её в этих местах сильно смахивает на подвывание.
Другие сёстры на секунду оставляют работу, смотрят на Алевтину Пантелеймоновну, но тут же подхватывают, запевают в схожей манере.
От дождя-а-а потемнели кусты-и-и.И я зна-а-аю, что я тебе нра-а-авлюсь,Как когда-а-а-то мне нравился ты-и-и-и...С песней работа идёт веселее. И несмотря на то, что в доме всё ещё холодно – печку не начинали топить, – и от воды ломит руки, становится как-то уютнее и как будто теплее. Запахло свежевымытым полом, цветы на пастелях сделались ярче, исчезли со стола мёртвые мухи – горница начинает обретать жилой вид.
Лукерья Пантелеймоновна достаёт откуда-то старые газеты. Ими набивают топку и поджигают. Влажная бумага сначала горит неохотно, но потом листы просыхают и разгораются хорошим, жарким огнём. И Лукерья Пантелеймоновна пристраивает в топку несколько мокрых поленьев.
Поленья сохнут медленно и никак не хотят разгораться, так что первое время огонь приходится поддерживать при помощи газет. Но вот одно полено занимается огнём, потом другое... Возле печки становится по-настоящему жарко. Сёстры суетятся, радуются и все разом заговаривают. Достают из пакетов и выкладывают на стол хлеб, масло, варёные картошки в маленькой кастрюльке, яйца, жареную курицу в большой жестяной коробке из-под конфет, две бутылки шампанского, термос с чаем.
Лукерья Пантелеймоновна приносит две раскладушки и тюфяк для железной кровати. Раскладушки разбирают и устанавливают на ребро возле печки; тюфяк тоже пристраивают поближе к теплу, но так, чтобы не попали искры, вылетающие в раскрытую дверцу. Комната постепенно прогревается. И вскоре уже сёстры решают, что можно раздеться и повесить сушить одежду. Так и делают. С собой привезли всё сухое и теперь с удовольствием переодеваются. И так приятно ощутить на себе свежее, сухое бельё, пахнущее не то мылом, не то ещё чем-то душистым и уютным – домашним! А после того, как переоделись и развесили промокшую одежду у огня, сразу вдруг все чувствуют голод и усталость.
Валентина Пантелеймоновна ставит на печку чайник: «На всякий случай, вдруг в термосе не хватит...» Лукерья Пантелеймоновна принесла было из кухни тарелки, но Неонилла Пантелеймоновна, предварительно нафыркавшись, велит унести «эту грязь» и достаёт из пакета свои тарелки и свои приборы. Разворачивают, раскладывают еду и усаживаются вокруг. Валентина Пантелеймоновна открывает бутылку с шампанским и наливает всем в пластмассовые стаканы, тоже привезённые с собой.
– Ну, – поднимает она свой стаканчик, – с праздником!
– С праздником...
– С праздником...
Бесшумно чокаются мягкими стаканчиками, отпивают и с удовольствием закусывают.
В комнате пахнет чистыми полами, горящим деревом, свечками, домашней одеждой и едой. Запах сырости почти исчез. Становится жарко.
От жары, оттого, что устали и проголодались, как-то быстро пьянеют. Без причины вдруг делается весело, все говорят в голос, смеются. Хочется шампанского!
– За ревалюсыю! – кричит Валентина Пантелеймоновна, ударяя своим стаканчиком о стаканчики сестёр и расплёскивая золотистую жидкость.
– Уррра-а! – вторит ей Неонилла Пантелеймоновна, позабыв про чиновничью гордость.
– Да здравствует велик актяпьска сасиалисиська ревалюсыя! – подхватывает Лукерья Пантелеймоновна.
Смешно всем до слёз, до боли в животе, до немоты, когда уже не можешь смеяться, а только безмолвно сотрясаешься и стонешь.
И только Алевтина Пантелеймоновна, относящаяся всерьёз и к октябрьской революции, и ко всем её вождям не смеётся, а только в ужасе смотрит на сестёр. Всё то, что они выкрикивают, кажется ей страшным кощунством.
– Как не стыдно! – пробует она увещевать сестёр. – Как не стыдно! Великая Октябрьская Социалистическая Революция принесла освобождение народам царской России! Если бы не Революция... вы бы... вы бы сейчас пахали! Вы бы читать не умели!
– Уррра-а-а! – пуще прежнего кричит Неонилла Пантелеймоновна. – Да здравствует всеобщая грамотность и освобождение женщин Востока! Да здравствует электрификация всей страны и восьмичасовой рабочий день! Уррра-а-а!
– Да здравствует велик актяпьска сасиалисиська ревалюсыя! – кричит Лукерья Пантелеймоновна. И, пихая Алевтину Пантелеймоновну в бок локтем, просит: