Красный Элвис
Шрифт:
— Один мой знакомый художник, — начинаю я, — любит говорить, что его от шампанского пучит.
— Как это? — не понимает Анна-Мария.
— Ну, — говорю, — живот у него болит.
— А я совсем не ем рыб, — говорит Анна-Мария после паузы. — Ни креветок, ни крабов. Ни крабовых палочек, — добавляет она.
Все снова замолкают. Язык причудливая штука. Только что я сказал, что у моего знакомого художника болит живот от шампанского, бред какой-то. Надо идти домой, всегда так, понимаю, что надо идти домой, а вместо этого сижу и слушаю всякие байки. Что сделать, чтобы все это кончилось?
— Алик, — говорю, — Анна-Мария мой друг, понимаешь?
— Понимаю.
— Вам нужно поговорить, понимаешь?
— О чем? — пугается Алик.
— Не знаю. О чем? — спрашиваю я у Анны-Марии. Она нервно курит и с ненавистью смотрит на меня.
— Послушайте, друзья, — говорю, — я с вами вместе не трахался (Алик закашлялся), — мне вообще все равно, что с вами будет. Вы, конечно, мои друзья, но ведете себя очень странно. Я вам вообще тут мешаю.
— Мне не мешаешь, — холодно говорит Анна-Мария.
— Мне тоже, — добавляет Алик.
— Ну хорошо, — соглашаюсь, — но вам все равно нужно поговорить. Алик, она хотела тебе что-то сказать.
— Неправда, — говорит Анна-Мария.
— Правда.
— Неправда.
— Правда, — говорю я.
— Включи погромче приемник, —
Я поднимаю с пола мокрый приемник и бросаю его в воду. Она вскрикивает и начинает плакать. Бабочки испуганно поднимаются наверх.
— Понимаешь, — говорит она сама себе, — я всегда боялась оставаться дома одна. В детстве мама меня всегда брала с собой на работу, потому что, когда меня оставляли одну дома, со мной приключались страшные истерики. Я рвала свои книжки, выбрасывала в окна одежду, била посуду. Словом, у меня сдавали нервы. Я и теперь очень боюсь одна оставаться, понимаешь? Я из-за этого всегда включаю везде свет, телевизор, приемник, ноутбук свой никогда не выключаю, я боюсь, понимаешь? И вот пару дней назад со мной случилась такая история — я пошла на какой-то спектакль, выходя, выключила везде свет, после спектакля мы с друзьями зашли в какой-то паб в центре и здорово так вмазали, понимаешь, я вообще много не пью, а тут что-то настроение было паршивое, вот я и напилась. Прихожу домой, иду по коридору, вижу — а в туалете свет горит. Я сразу поняла, что там кто-то есть, схватила на кухне стул, принесла и подперла им дверь. Чтобы изнутри не открыли. Сижу и думаю — вызывать полицию или не вызывать. Сидела так до утра.
— А потом что? — спрашивает Алик.
— Потом захотела в туалет, решила все же открыть. Ну, открыла.
— И что?
— Ничего.
— А свет?
— А не было никакого света. Показалось мне. Я забыла, как мой выключатель расположен, когда он включен, когда нет, вот и подумала, что он включен, понимаешь?
— Да, — растерянно сказал Алик.
— Я пойду лучше водки куплю, — говорю я.
— Погоди-погоди, не уходи, — просит Анна-Мария, — Алик, скажи ему.
— Да, правда, — говорит мне Алик, — не нужно водки.
— Знаете, — вдруг добавляет Анна-Мария, — я вспомнила одну историю…
…Мне почему-то запоминаются в основном именно разговоры, я часто не помню, кто именно произносил те или иные слова, при каких обстоятельствах, какое у него тогда было выражение лица, во что он был одет, однако слова я обычно запоминаю, странно, неизвестно почему, я их уже столько помню — этих чужих слов, обрывков чьих-то разговоров, чьи-то шепоты, вскрики, обращения, возможно, это вообще лучшее, что есть в этой жизни, мне иногда тяжело общаться с моими друзьями, мне достаточно того, что они мне когда-то говорили или что они говорили друг другу, заводить с ними всякий раз новые разговоры для меня обременительно, я боюсь, что тогда что-то испортится, что-то будет сказано не так, и вообще, разговоры с друзьями — дело настолько деликатное, что лучше их вовсе избегать, чтобы ничего не испортить. Я люблю просто сидеть и слушать своих знакомых, ведь среди них в основном люди неуверенные ни в себе, ни в том, что их окружает, разговоры их имеют причудливую окраску, это даже и не разговоры, это наговаривание каких-то лексем, которые, по их мнению, обеспечивают им пребывание в этом мире, они словно оправдываются все время перед кем-то, кто наделил их голосом. Когда мои друзья говорят, я могу слушать их до бесконечности, хорошо понимая, что в сущности это не значит, что им есть что сказать, это значит, что мне есть что слушать, значит, кто-то, кто управляет нашими голосами и нашими горлами, общается со мной таким образом, а игнорировать его — просто неразумно, поскольку, кроме него, до тебя по-настоящему вообще никому нет дела. Я сижу и слушаю Анну-Марию, слушаю, как она нервно рассказывает какую-то путаную историю, как она не выдерживает и начинает громко плакать и признается Алику в любви, Алик растроганно что-то ей шепчет в ответ, она продолжает рыдать, закрывает лицо руками, Алик склоняется над нею и начинает ее обнимать, она тоже обнимает его и продолжает плакать, бабочки испуганно летают над теплыми водами, и я тихонько выхожу в коридор. Странно, мне очень нравится этот механизм, этот принцип, по которому все и происходит, хорошо сделано, что тут скажешь, вот они, например, — таскались по этому материку, таскались, вместе с миллионами других граждан, с кем-то жили, кого-то бросали, от кого-то бежали, и все равно встретились, гляди, не разминулись, не потеряли друг друга, встретились, наговорили кучу глупостей, но все равно — им хорошо, будут себе и дальше говорить, рассказывать разные вещи, потом, возможно, будут заниматься любовью. Возможно, даже в воде. Как рыбы. Или тритоны.
ЦВЕТНЫЕ ВНУТРЕННОСТИ НАРОДНОГО АВТОМОБИЛЯ
Я посчитал еще раз. На полный билет все равно не хватало. Денег только на полдороги. Значит, еще половину надо проехать задарма, и, с учетом погоды, ничего хорошего в этом, конечно, не было. Лето дождливое, и погода уже вторую неделю скорее осенняя. Можно сказать, октябрьская. Я третий день таскаюсь по Мюнхену, сначала остановился у своих знакомых, у которых в тихом районе возле городского парка небольшой двухэтажный дом со старой дешевой мебелью и несколькими пожелтевшими ванными, у них в этом доме постоянно кто-то останавливается, какие-нибудь земляки или родственники, или просто знакомые, которым негде переночевать, меня они тоже сразу согласились пустить, я им позвонил еще с дороги, автобус, в котором я ехал, остановился где-то посреди трассы, вокруг возвышались Альпы, народ повалил в ближайший лесок, небо безнадежно затянуло тучами, и на придорожный гравий сыпались холодные капли; я пошел звонить, слушайте, говорю, это ничего, если я у вас остановлюсь на пару дней? почему бы и нет, говорят они, давай, приезжай, а я вам мешать не буду? ну, о чем ты говоришь, отвечают они и дальше трусят что-то в том же духе, мол, можешь без проблем остановиться в нашем гостеприимном доме, наполненном испорченной сантехникой и маниакальными земляками, мы как раз хотим на выходные выбраться из города, поехать куда-нибудь на озера, взять с собой сандвичи и вино, ну, сам знаешь, как это бывает, откуда мне знать? отвечаю, я на озера с вином не езжу, но ключ мы тебе оставим, говорят они, главное — следи за газом и поливай цветы, хорошо, говорю, буду следить, у меня уже карточка заканчивается, так что через несколько часов увидимся, увидимся-увидимся, говорят они, но на завтрак не рассчитывай, хорошо, отвечаю, чего там, обойдусь как-нибудь, вам что-то принести? да, отвечают они, если у тебя есть батарейки для фонарика, круглые такие, большие, знаешь? нам очень нужны, а то мы уже собрались, палатку взяли, тосты для сандвичей купили, даже такие штуки специальные от москитов купили, а куда вы едете? переспросил я их, что? не слышат они, вот, а батареек для фонарика не купили и уже сегодня из дома выходить не хотим, ты видишь какой дождь вокруг? вижу, говорю, вижу, ну, так если есть — принеси, хорошо, кричу, я тут как раз случайно захватил с собой несколько, так что принесу, ну, тогда давай, они тоже начинают кричать; карточка полностью сдыхает, я вешаю трубку и иду назад к автобусу, нужно пройти метров семьдесят под дождем, метров за десять от автобуса я слышу, что меня кто-то зовет, и оглядываюсь, там стоит дебелый работник автозаправки в желтой униформе, машет мне рукой, в которой что-то зажато, что такое? кричу я ему, он дальше машет рукой и, тяжело раздвигая животом дождевые струи, движется к автобусу, я стою и мокну, что ему нужно? из окон на меня смотрит добрый десяток пассажиров, которым повезло ехать с правой стороны и наблюдать за всем самым интересным в дороге, мужик неторопливо, очень неторопливо идет ко мне, он уже весь мокрый, я тоже мокрый, к тому же эти пассажиры-суки сидят себе в теплом салоне и разглядывают нас, как двух рептилий, болтающихся под дождем в траве и гравии, я уже даже не смахиваю капель, всё — я мокрый, спасибо за внимание, дорогие друзья, можете посмотреть налево, тут уже ничего интересного не будет, мужик упорно гребет к автобусу, настойчивый какой, наверное, хорошим скаутом был в школе, что ж его так разнесло, может, что-то с обменом веществ, а так вроде нормальный мужик, правда, эта бестолковая униформа, но вполне возможно, что под ней бьется доброе и честное сердце бойскаута, я оглядываюсь на автобус — десять пар глаз следят все так же пристально и неотрывно, водитель, похоже, нервничает, сейчас, кричу я ему, момент, мужик наконец доползает ко мне, недовольно крутит головой, потом, тяжело отдышавшись, протягивает мою телефонную карту, которую я оставил в автомате, вы забыли, говорит, возьмите, я из-за этой чертовой карточки брел вон куда под этим чертовым дождем, ну погода, говорит он уже миролюбиво, да, отвечаю, дождь, мужик поворачивается и гребет назад, спасибо — кричу я ему вдогонку и прячу карточку в карман, не могу же я ему действительно сказать, что она уже не годная.
Самое неблагодарное дело — искать в вечернем Мюнхене под многочасовым дождем батарейки для фонариков. Но я нахожу недалеко от вокзала будку, где турки продают разную контрабанду, для легальности еще и ремонтируя обувь, и там эти батарейки есть, я их покупаю и еду к знакомым. Знакомых в целом доме живет двое, это молодая супружеская пара, они эмигранты во втором поколении, домик еще в 60-х купили какие-то друзья их родителей, теперь родители и их друзья живут в Америке, а эти двое вернулись в Европу и поселились в этом доме, который им достался в бессрочное пользование. А поскольку дом был все-таки не их, ремонт они не делали, и в доме пахло крепким достатком старых добрых 60-х, когда с белым человеком еще считались, а к обустройству собственных жилищ относились с трепетом и вниманием, заполняя квартиры многочисленными вместительными шкафами, широкими кроватями, а также обязательным комплектом противогазов, ну, это уже так — на случай новых бомбардировок союзников. В доме, как я уже говорил, постоянно останавливались разные подозрительные субъекты, но иногда попадались и вполне порядочные посетители, как вот я, так что, когда я пришел, мне традиционно обрадовались, но, думаю, если бы я не пришел, они обрадовались бы еще больше. Я отдал батарейки, и хозяева бросились их проверять, посреди гостиной лежала целая гора их вещей, одежда, палатки, корзинки с едой, вы противогазы взяли? спрашиваю, какие противогазы? не понимают они, не обращайте внимания, говорю, мне нужно где-то высушить одежду, иди на кухню, говорят они мне, но пожалуйста — осторожно с газом, твоя комната на втором этаже, ладно, говорю, тогда я пошел спать, ну, значит, до завтра, отвечают они, завтрака не будет — добавляют, я в курсе, говорю я и иду в свою комнату. Одежду я решаю не сушить — все равно дождь.
Есть люди, которые вообще не любят спать в чужих квартирах, чувствуют себя там неуверенно, не могут заснуть, или — если уж засыпают — им снится разное свинство. Если бы кто спросил у меня совета, лично я не советовал бы доверять таким людям, они зациклены на каких-то неправильных вещах, ничего плохого, разумеется, в любви к своему жилью, к его цветам и запахам нет, но, с другой стороны, неизвестно еще, как поведут себя такие типы в более серьезных обстоятельствах, скажем в туристическом походе или на трансатлантическом лайнере, кто знает, что там в голове у человека, который не может заснуть в простом трехзвездочном отеле, возможно, в таких головах и вызревают самые кровавые идеи, потому что вся эта закрытость, самоизолированность, думаю, как раз и воспитывает фашистов, либералов, хакеров и прочих отморозков, которые заправляют всем в нашей вконец разъебанной реальности. До утра я мог бы многое рассказать по этому поводу и пел бы гимны тем отчаянным и отважным современникам, что таскаются по поверхности этой действительности, не принимая близко к сердцу то позорное безвременье, в котором приходится проживать отпущенную нам жизнь, я мог бы восторженно говорить о тех меланхолических романтиках, что продолжают находить последние, пусть немногочисленные, но все такие же пьянящие радости за парадными ширмами цивилизации. Я мог бы рассказать про них много интересного, тем более, это едва ли не единственная социальная группа, которая не вызывает у меня отвращения, однако как бы я выглядел, если бы пел гимны и выступал с речами в честь всех аутсайдеров объединенной Европы — в мокрой одежде посреди темной комнаты, тишина в которой густая и холодная, и пахнет застоявшейся в кувшинах водой для цветов и глиняными распятьями на пустых стенах?
С утра хозяева зашли ко мне попрощаться. Было еще совсем рано, и в сумерках их очертания терялись и расплывались. На них была походная одежда, армейские ботинки и странные туристические шлемы, в которых они были похожи на двух безумных геологов, ищущих на задворках баварских квартир нефтяные скважины, или на двух миссионеров, чьи запасы провизии, а разом и коней с погонщиками сожрала стая тупоголовых, лишенных чувства юмора аборигенов, и они теперь продираются назад сквозь тропики и овраги, отбиваясь от москитов, коренного населения и аллигаторов, или на двух фермеров, которые у себя на приальпийских плато выращивают коноплю, пользуясь вечным туманом и полицейским похуизмом, а тут собрались проверить свои озимые. Словом, я их сначала не узнал. Чужая квартира все-таки, я сначала подумал, что снова какие-нибудь земляки приехали, а то и просто перешли пешком польско-немецкую границу и теперь будут ближайшие три дня праздновать пусть и локальную, но все равно приятную победу над вермахтом. Мы уходим, сказали они мне, будем в понедельник утром, вот тебе ключ, если не дождешься нас — брось его в почтовый ящик на крыльце, рекламу не бери, трубку не снимай, с соседями не ссорься, если поссоришься — полицию не вызывай, и им тоже не давай вызывать, вообще, чувствуй себя как дома, а мы привезем фотки и тебе покажем — говорят они напоследок, протягивая мне ключ и белую бумажку. Что это? спрашиваю. Телефон аварийной газовой службы, говорят они и исчезают в сумерках.
Снова заснуть я не могу, поэтому встаю и начинаю шататься по дому, рассматриваю пожелтевшие от времени и бытовой химии ванны, живопись на стенах в коридорах, книги на креслах, посуду на полу, на кухне нахожу чайник и ставлю его на плиту, старую такую, клевую, всю в жире и крови, большую кровавую газовую плиту. Она у них тут как домашнее животное, и они ее, похоже, любят, хотя и не моют. Постепенно начинает вонять газом. Я выключаю огонь, собираю свои вещи, выхожу из дому. Дождь зарядил надолго, чудесная погода для прогулок и размышлений о чем-нибудь хорошем — я бросаю ключ в почтовый ящик и иду в город.