Красный Петух
Шрифт:
– Я показал ему то, что написано в протоколе конфискованного... да, но он и сам имел доступ к нему, я сказал лишь о том, что значилось и в его собственных бумагах.
– Адвокаты никогда не смотрят в бумаги! Особенно перед Рождеством. Значит, это ты подкинул ему идейку.
– Да, но это же правда.
– Итак, наша птичка улетела. Понимаешь, что это значит?
– Да. Но ведь никаких веских причин для задержания и не было.
– Без дерзостей! Понимаешь, что все это значит, я тебя спрашиваю?
– Нет. Во всяком случае, его не в чем обвинять.
– Это твое мнение?
– Да.
– Тогда
– Не-ет. Мы должны расследовать о подозреваемом все: и положительное, и отрицательное. А это своего рода юридическая оценка.
– Не болтай чепухи.
– Так, во всяком случае, записано в служебной инструкции, а эту чепуху, которой мы занимаемся, я не понимаю.
– Мы никакие не сыщики! Это государственная служба безопасности, и – о, проклятье на мою голову! – совершенно удивительно, что мне нужно объяснять тебе это. Будет обвинение или нет – это одно. Но то, что мы должны стремиться держать террористов взаперти, – совсем другое.
– Но нет никаких доказательств, что он хоть как-то связан с этой террористической акцией. Во всяком случае, с арабской.
– И ты знаешьэто наверняка?
– Я знаю, что против него доказательств нет. И если я должен свидетельствовать под присягой...
– А я случайно знаю,что это палестинская террористическая операция. Вероятно, с ливийским заводом часов. Шикуют парни Каддафи, а тут появляется такое вот дерьмо, как ты.
Нэслюнд внезапно овладел собой и не столько из-за оскорблений, сколько из-за того, что сказал несколько больше, чем хотел. Аппельтофт тут же заметил это, чуть подскочил на стуле и задал свой простой, но в этой связи очень неподходящий вопрос:
– Откуда ты знаешь, что эта операция палестинская? Для нас, ведущих расследование, это новость.
– Мы не должны докладывать тебе об этом, – тут же вставил главный прокурор, – это под грифом "Секретно".
– Да, – возразил Аппельтофт с подчеркнутой агрессивностью, – но для нас, ведущих расследование, было бы, наверное, неплохо знать, какие сейчас проходят террористические операции.
– Ты больше не занят ни в каком расследовании, – сказал Нэслюнд, беря инициативу на себя. – Ты и Фристедт можете заняться исключительно сбором побочных сведений, связанных с этим "шпионом по беженцам" при Управлении по делам иммиграции. С сегодняшнего дня другие займутся террористическими операциями. И мы обязаны спешить; я не хочу, чтобы хоть слово просочилось об этом, понимаешь меня?
– Нет, – ответил Аппельтофт, – будь я проклят, ничего не понимаю. В наших материалах нет ни единого следа чего-либо ливийского...
– Я не говорю о ваших материалах. А еще, будь любезен, исчезни и держись подальше от телефона. Никаких слез прессе ни от тебя, ни от какого-либо "анонимного рупора" из СЭПО, понятно?
– Конечно. Но это не мы болтаем по телефону... – сказал Аппельтофт и ушел, почти удовлетворенный; по крайней мере последний удар был за ним, даже если и сам он не очень хорошо обошелся с желтым крестом на голубом поле [61] .
61
Имеется в виду шведский флаг.
Но теперь все уже кончилось. Все уплыло в небытие, и вечерние газеты, и беспокойство сына и жены из-за выдуманных ливийских террористов.
Так или иначе, но все прошло, по крайней мере для него, думал он. И абсолютно ошибался. Именно сейчас все только и начиналось.
Глава 12
Карл летел над Смоландом [62] регулярным рейсом авиакомпании SAS Копенгаген – Арланда. Сидя в самолете над Смоландом, он все еще как бы оставался в Эйлате.
62
Одна из шведских провинции.
Карл пробыл там два дня. И за это время Шуламит убедила его, что операция если и состоится, то только после Хануки – еврейского праздника, чем-то напоминающего христианское Рождество, – все израильтяне, даже генералы Моссада и оперативники "Сайерет-Маткал" на Хануку всегда бывают дома в семейном кругу. В Израиле осуждают войны во время больших религиозных празднеств; такое отношение стало результатом очень дорого стоившей войны "Йом Киппур".
Карлу поначалу удавалось сдерживаться. Но в первый же вечер, когда они встали с постели и отправились в небольшой ресторан у старой гавани – они захватили с собой хвосты лангуст и, немного поторговавшись, попросили поджарить их на гриле, – а потом добрались и до второй бутылки "Carmel Rose", его потянуло к ней по-настоящему, неотвратимо.
Они купались, валялись на песке и рассказывали друг другу о своей жизни. Он больше не пытался бороться со своим влечением. Теперь ему пришлось бороться лишь с сильным желанием рассказать ей о Старике, о том, как его завербовали, чем он, собственно, занимался в Сан-Диего – обо всем том, о чем никогда не рассказывал Тесси.
Ведь с Шулой – теперь, думая о ней, он называл ее ласковым коротким именем Шула – все было иначе. Она уже и так знала многое и поэтому не могла обижаться на него за то, что он недостаточно откровенен с ней.
На другой день на пляже они уже не говорили о службе, нет, они говорили о том, что, не будучи евреем, он никогда не смог бы переехать в Израиль, а она, "кибуцница" в третьем поколении, никогда не смогла бы покинуть свою страну. Все это было совершенно ясно, логично и невозможно отбросить. Они могли лишь на короткое время позволить себе с головой окунуться в страсть, но и только, – ничего другого никогда не могло бы быть. Им не надо было даже долго говорить об этом, довольно скоро они смогли шутить над выдуманным "прикрытием" в форме нелепой влюбленности в "гойского" шведского офицера безопасности, поскольку она уже превратилась в истинную.