Красота в наследство
Шрифт:
На следующий день пришел парень, принес яблоки, что-то еще. Молодой, высокий, симпатичный. Таких много, словом. Интересно, что она в нем нашла? Да и был ли он отцом, кто его знает? Еще через день приехал, привез паспорт и увез ее на машине. Сказала спасибо, посмотрела молча и ушла. Всем сразу стало легче, раскрепостились. И матом ее покрыли, но уже потом, как бы почувствовав себя дураками, которых ловко провели. При ней ничего не смели. А Наташа просто как с ума сошла, вцепилась в ребенка. Да ее и не отговаривали. Многие были бы рады взять такого ребенка, но у всех были свои. Наташа быстро все оформила — все помогали, бегали. Забрала дитя домой, ушла в декрет.
Глава 4
Бутылка уже опустела наполовину. Маша стрекотала и стрекотала про своего неудачного кормильца, про временные трудности, бросая на Верку какие-то странные взгляды, как будто видела ее впервые и пыталась рассмотреть подробнее. Она уже начинала хмелеть. Про деньги пока молчала. Верка чувствовала, что она все никак не может созреть и выложить то, за чем, собственно, сюда и явилась. Наконец терпение ее лопнуло:
— Ты родишь сегодня наконец, ну?
— Верочка, не торопи меня, мне и так тяжело. Но я чувствую, что тебе надо знать. Я давно собиралась. Раньше ты маленькая была, ни к чему, Наташку было жалко. А сейчас вот уезжать приходится, точнее, бежать. Да и ты выросла, все поймешь.
У Верки засосало под ложечкой, подкатила мерзкая дурнота. Ей и раньше приходилось слышать неопределенные намеки в свой адрес и в адрес родителей. Знакомые, приходившие в дом, всегда с особенным любопытством изучали Верку и никогда не обсуждался вопрос, на кого она похожа. Она и сама давно уже поняла, что ни на кого. Ну не было у нее, как ни всматривайся, ни одной общей черты ни с мамой, ни с папой. Нельзя сказать, чтобы ее это печалило, скорее наоборот. Уж слишком неказисты были предки. Правда, надо отдать Верке должное, она их и не стеснялась. Что есть, то и ладно. Таких разговоров, как сейчас, с ней никогда и никто не заводил.
Объяснялось это просто. Во-первых, много воды утекло. Верке уже стукнуло двадцать два года. Во-вторых, жизнь развела в разные стороны свидетелей основных событий. Тогда еще городок разрастался, лет через пять построили новую больницу и роддом, старый закрыли. Кадры разбрелись кто куда. А Наташа с Женей, помыкавшись в общежитии еще года два, получили свою хрущевку — заветную мечту, двухкомнатную. Жили просто, бедновато и грязновато, но Верку родители любили. Наташа — какой-то бешеной материнской любовью, тряслась над ней, лет до десяти водила за руку через дорогу, хотя неизвестно, кто кого водил, учитывая ее подслеповатость. Женя теперь пил пореже, а под хмельком сажал Верку на колени и все гладил, гладил ее по голове. Баловали, покупали игрушки, водили в зоопарк. Все как у людей. Верка чувствовала, что власть ее безгранична, но не наглела. Почти ничего у них не просила и не требовала — ни новых тряпок, ни развлечений. Такой у нее был характер. Да и что они могли ей дать особенного? Возможности самые скромные. Мать мыла полы в подъездах, отец работал все там же, на местном заводике при институте.
Маша проглотила очередную рюмку, вздохнула и выпалила короткой очередью:
— Верочка, Наташа взяла тебя у нас в роддоме. У нее не было детей. У тебя другая мать.
Верка молчала. Не плакала. На нее постоянно накатывала холодная ярость. Сообщение о том, что тебя выбросили за ненадобностью, кого угодно не обрадует. Ну и пусть чувствовала она подсознательно всю жизнь, что не такая, как все, улавливала чутким ухом недосказанности, унюхивала обходные маневры в разговорах, короче, чувствовала истину, но последнее слово сказано еще не было. В душе ее нарастала истерика. И Верка заорала:
— Ты зачем пришла, сволочь? Ты же подруга моей матери! Ты пришла рассказать мне про эту мразь, которая выкинула меня на помойку? Да не хочу я ее знать, понимаешь, не хочу! Или ты хочешь, чтобы я нашла ее и убила, как собаку? Этого тоже не будет. Не хочу сидеть за эту нелюдь. Плевать мне на нее! Наташа вырастила меня. А-а-а, вот ты за что баксы хочешь с меня содрать. Тоже мне тайна! Да, я все чувствовала, но зачем мне все это знать? А ты что, не понимаешь, тварь, какую подлость сейчас совершила? Пошла вон отсюда!
Верка орала еще долго, но постепенно стала затихать. Наконец смолкла. Маша смотрела на нее с какой-то жалостью. Вспоминала, как в первое время часто забегали к Наташе роддомовские девчонки под разными предлогами. Помогали, стирали пеленки, что было очень кстати. Но основная причина этих частых посещений и помощи была иной. Все боялись себе в этом сознаться. Они с любопытством следили за ребенком. Ее ребенком… Ослепительная красота Ирины стояла у них перед глазами. «Что из нее вырастет?» — думала каждая, жадно всматриваясь в маленькое личико. Глядя на слепую мышь, Наташу, жалели ее, морщились. Не надо было отдавать. Вцепилась, упросила, плакала, чуть с ума не сошла. Всем жалко стало. А крошку не жалко? Ведь чуть ли не каждую неделю в маленький роддом наведывались семейные пары, и из столицы приезжали, не ленились. Искали ребенка на усыновление. Красивые, хорошо одетые. На машинах, при должностях и все такое. Такого ребенка можно было устроить и получше. Вдруг вырастет редкой красоты цветок среди этого репейника? Но опасения-надежды не оправдались. Из Верки, назвали ее так дружным коллективом со значением, ничего особенного не вырастало. Обычная мордашка, могла бы быть и покрасивее с такой наследственностью. Постепенно все отстали, а потом разбрелись кто куда по новым местам работы и жительства. Только Маша продолжала заходить, правда, очень редко. Очевидно, все-таки держала дело на контроле.
— Послушай, Вер, ты же ничего не знаешь. Давай поговорим спокойно. Я вижу, как тебе тяжело. Но времени мало. Насчет баксов, золотой, будешь думать сама — отдавать или нет. — У Маши всегда была вот эта цыганская паскудная манера — юлить и вымогать. Верка думала. И любопытство взяло верх:
— Давай выкладывай.
— Вер, ты можешь мне не поверить, но если захочешь, убедишься сама. Твоя мать — самая красивая женщина. Я таких никогда не видела. И никто никогда не видел. Она была совсем молоденькая девчонка, девятнадцать лет, она так сказала. Мы все бегали только посмотреть на нее, понимаешь? Потом я думала, может, в кино появится, но не видела, нет. Она не могла так пропасть. У меня до сих пор перед глазами стоит. Снилась первое время. И странная такая, знаешь. Конечно, если честно, не нужна ты ей была. Сразу отказалась. И не смотрела даже на тебя. Не злись. Если бы ты ее только видела! На нее нельзя было злиться. Никто у нас ей даже ни одного плохого слова не сказал. Не могли. И ты бы не смогла. Никто бы не смог. Это знаешь, как… ну картина, что ли, — смотришь, смотришь. Завораживает, что ли… — Маша в живописи была слаба. Верка тоже, но почему-то сейчас у обеих перед глазами встала неведомой красоты картина: у Маши она имела определенные черты, у Верки — размытые. Маша тараторила дальше, Веркина злость стала таять, на смену ей приходила обида.
— А я что, совсем на нее не похожа?
— Вер, если честно, совсем. Фигурой только. Фигура у тебя Иринина, это точно. Ноги особенно. Ноги я хорошо запомнила. Да и руки тоже. Посмотри на свои руки. Если бы ты хоть маникюр сделала, а то все ногти грызешь, дура. — Маша явно пыталась пересесть на своего любимого конька и начать учить жить, но Верка не дала ей уклониться от темы, продолжая выпытывать подробности.
— А нос, волосы, глаза? Что в ней было красивого? И почему странная?
— Честно, Вер, хорошо я помню только глаза. — Маша занялась сумбурным описанием глаз, которое отняло минут пятнадцать. — Короче, Вер, ну не знаю я, что тебе еще сказать, как ее описать. Что ни скажи, все будет неверно и мало. Но я бы и сейчас узнала ее из тысячи. А ведь столько лет прошло. Сколько тебе сейчас? Двадцать два? Ну вот видишь.
— Вижу. Сука она. Может, и красивая, но сука, и ничего больше.
— Ты можешь так говорить, — ехидно сказала Маша, — а у нас никто тогда не смог. Не посмел. Она не сука. Просто так сложились обстоятельства. Мало ли. Мы же ничего не знаем. Она не рассказывала. А расспрашивать неудобно было. Знаешь, она какая… К ней только на «вы» обращались. Хотя все сразу знали. Она сразу сказала. А все равно, — Маша уже начинала злиться, понимая, что не в силах все описать и объяснить, потому что многого не понимала сама.