Краткий курс по русской истории
Шрифт:
Бояре и прочие люди высших чинов, не «спавшие на царском дворе»; тем не менее имели с ним самую тесную связь, были постоянно на глазах у государя. Они постоянно жили в Москве, редко отлучались в свои деревни, и то не иначе, как спросившись у государя. Кроме торжественных случаев при дворе, когда они в парадном наряде окружали государя, в обыкновенное время они обязаны были каждый день и не один раз являться во дворец ударить челом государю. При дворе проводили они большую часть дня. По словам Маржерета, они вставали летом обыкновенно при восходе солнца и отправлялись во дворец, где присутствовали в думе от перваго до шестого часа дня (по старинным московским часам), потом шли с государем в церковь, где слушали литургию от 7 до 8 часов, по выходе государя из церкви возвращались домой обедать, после обеда отдыхали часа 2 или 3, а в 14 часов (пред вечерней), по звону колокола снова отправлялись во дворец, где проводили около 2 или 3 часов вечера, потом удалялись, ужинали и ложились спать. Во дворец они ездили летом на лошадях верхом, зимой в санях; в каретах ездили только старики, которые не могли сидеть верхом. Когда боярин ехал верхом, у арчака его седла висел маленький набат, около фута в поперечнике; проезжая по улице или рынку, где было много народа, боярин время от времени ударял по этому набату рукояткой плети, чтобы встречные сторонились с дороги. [109]
109
Маржерет
Мы видели, в каких резких чертах рисуют иностранцы власть московскаго государя и его отношения к окружающим; в заключение наиболее спокойные из них приходят к нелестной дилемме: трудно решить, говорят они, дикость ли народа требует такого самовластнаго государя, или от самовластия государя народ так одичал и огрубел. Другие с горькой иронией решают эту дилемму басней о журавле и лягушках. При таком представлении о власти московскаго государя очень легко было причислить его к восточным, азиатским деспотам, или подумать, что он старается подражать соседу своему, султану турецкому. [110] Сравнение с турецким султаном стало даже общим местом для иностранных писателей при характеристике власти московскаго государя. По замечанию Поссевина, московский государь считает себя несравненно выше западных христианских монархов, и когда папский легат указал ему на главнейших из них, тот с пренебрежением возразил: «что это за государи». [111]
110
Possevino, 77. – Флетчер, гл. 7-я.
111
Possevino, 55.
Но как ни резки черты, в которых изображают иностранцы отношения верховной власти к ея окружению, мы не можем назвать их преувеличенными. В XVI в., к которому относятся приведенныя известия, между государем и людьми, составлявшими его двор, его думу, сохранялась прежняя близость, непосредственность отношений, но не сохранилось прежней свободы, прежняго доверия. Близость сохранялась потому, что придворные вельможи сами старались сохранить свое положение в прежнем дружинном виде, оставаясь дружинниками, дворовыми людьми великаго князя, состоящими на личной ему службе и на его содержании, а князь не имел причин изменять такое положение; но свобода, доверие дружинных отношений было потеряно, потому что великий князь не остался прежним вождем дружины, получил другое, более широкое значение, получил большия силы и средства, предъявил новыя требования, на которыя не могли согласиться прежние дружинники, не отказываясь от своего прежняго характера. Отсюда борьба, результатом которой было низведение прежних дружинников и вступивших в их число служилых князей, советников и товарищей великаго князя по прежним отношениям, на степень слуг. Иностранцы не могли во всей ясности разглядеть все фазы этой борьбы, но результат они заметили: все эти знатные вельможи и советники, говорят они, зовут себя холопами великаго князя.
Также не покажутся нам преувеличенными резкие отзывы иностранцев [112] второй половине XVI в. о произволе, с которым московский государь распоряжался имуществом своих вельмож, если сравним их с мерами Василия и Иоанна IV касательно вотчин служилых князей: таким именно произволом, и только произволом, могли иностранцы объяснить себе эти меры, не видя других побуждений, коренившихся в более отдаленных условиях и отношениях, среди которых росла власть московских государей.
112
во
Но если иностранцы не представляли ясно этих отдаленных условий и отношений, под влиянием которых начался и продолжался рост верховной власти в центре северо-восточной Руси, то они не могли не заметить того движения, которым обнаруживалось усиление этой власти со второй половины XV в., тем более, что это было тогда единственное движение в северо-восточной России, которое могло обратить на себя внимание иностранцев. Они не могли не заметить тесной связи и последовательности стремлений в деятельности трех государей, преемственно занимавших московский престол со второй половины XV и до конца XVI в. Они видели, как одновременно с украшением столицы быстро поднималась и власть живущаго в ней государя, делаясь все недоступнее для подданных. [113] Они не знают, откуда все это взялось, и вместе с недовольными московскими боярами готовы все приписать личным свойствам этих трех государей и другим случайным обстоятельствам вроде появления Софьи в Москве и т. п.; но они знают пункт, с котораго начало обнаруживаться такое неожиданное, по их взгляду, усиление. Поссевин прямо говорит, что нестерпимая надменность московских государей началась преимущественно с того времени, как они сбросили с себя иго татар. [114] Они ясно отмечают два явления, которыми обнаружилось это государственное движение: в то время, как извне сказывается все сильнее и сильнее стремление государства к расширению своих пределов на востоке и западе, внутри заметно столь же сильное стремление к объединению; постепенно и быстро исчезают один за другим независимые областные князья, унося с собою в Москву или Литву почти одни только названия прежних своих вотчинных княжеств; последний из этих независимых князей уже в конце первой четверти XVI в. отправляется в московскую тюрьму, сопровождаемый горькой насмешкой московскаго юродиваго, гибнет самостоятельность северных вольных городов, – и иностранный путешественник, пересчитывая в первой четверти XVI в. города и области северо-восточной России, не находит вокруг Москвы ни одного пункта, в котором уцелели бы какие-нибудь следы прежней политической особности, кроме свежих еще воспоминаний о ней. [115]
113
Herberstein, 8.
114
Possevino, 55.
115
Herbstein, 50 и 51
Местные князья, выжитые из своих вотчин, перебрались мало-помалу в Москву; и здесь опять поднялась борьба, которую иностранцы расписывают самыми черными красками. Если они не понимали настоящаго характера этой борьбы при отце и сыне, которые вели ее осторожно и разсчетливо, то тем менее могли они понять ее при внуке, который возобновил ее со всею страстностию личной вражды. «По всей Европе, говорит Одерборн, ходит молва о его страшных жестокостях, и, кажется, в целом свете не найдется человека, который бы не желал тирану всяких адских мук [116] «. Гваньини не находит ни в древнем, ни в новом мире таких деспотов, с которыми можно было бы сравнить Иоанна Грознаго; [117] даже спокойный Герберштейн, до котораго также дошел слух о страшном московском царе, приходит в недоумение, не зная, чем объяснить его ожесточение, тем более, добавляет он, что, говорят, в лице этого тирана нет ничего напоминающаго, свирепыя черты Аттилы. [118]
116
Oderbornii: «Ioannis Basilidis vita», в «Rerum Moscoviticarum auctores varii», p. 242.
117
Ibid, p. 183.
118
Ibid, «Genealogia Magni Mosc. Ducis».
Итак, не зная истинных, скрытых мотивов борьбы, виня во всем только одну сторону, иностранцы заметили однако же последния ступени, которыя прошла в продолжение этой борьбы власть московских государей, начав явно усиливаться.
Василий, говорит Герберштейн, докончил то, что начал отец, – именно, добавляет он в пояснение, отнял у князей и других владетелей все города и укрепления, не доверяет даже родным своим братьям и не дает им городов в управление. Сын Василия заставил всех князей и бояр писаться своими холопами и название слуги сделал самым почетным титулом.
Иоанн IV, довершивши образование Московскаго государства, едва ли не более всех государей древней России сделался известен в современной Европе, хотя и с черной стороны. Иностранцы XVII в., писавшие о России, готовы были отнести к нему даже и то, что сделали его предшественники для утверждения своего единодержавия. Описывая неограниченную власть московскаго государя над подданными, Олеарий замечает, что к такой покорности приучил их царь Иван Васильевич, хотя голштинский ученый, так часто ссылающийся на Герберштейна, не мог не знать, что последний теми же самыми чертами описывал самодержавную власть великаго князя Василия Ивановича. Такой известности, без сомнения, много содействовал личный характер Иоанна: его страшный образ в отечественных, как и иностранных, известиях резко выделяется из ряда его предшественников, столь похожих друг на друга. При том писатели вроде Гваньини или Одерборна распространяли в Европе о его жестокости всевозможные разсказы, которые Мейерберг, далекий от желания оправдывать в чем-нибудь Иоанна, вынужден был однако же признать слишком преувеличенными. [119] Но была другая, более важная причина, почему Иоанн IV оставил по себе такую черную память в Европе. Недаром иностранные писатели XVII в. с его царствования, как с поворотнаго пункта, начинают обыкновенно свои очерки русской истории. Это царствование действительно было поворотным пунктом в истории Московскаго государства. Иоанн IV первый резко столкнулся с западной Европой, решительно наступив на тех из своих западных соседей, которых Европа считала своими и которые, обращаясь к ней с жалобами на притязания московскаго государя, старались выставить на вид, что эти притязания, в случае успеха, не ограничатся какой-нибудь Ливонией, а пойдут дальше за море. [120] Вот почему Европа обращала такое внимание на Иоанна, что не было сочинения по истории его времени, как говорит Олеарий, в котором не говорилось бы о его войнах и жестокостях. Так почувствовались следы и другого стремления, которым не замедлило заявить себя сложившееся государство, – стремление возвратить себе старыя, растерянныя вотчины.
119
Mayerberg, II, 16.
120
Postquam hanc provinciam (Ливонию) sub imperium suum redegerit, transmaritimas quoque regiones adorietur et invadet. См. письмо из Ливонии от 22 мая 1576 г. у Герберштейна в конце «Генеалогии вел. кн. Московскаго».
IV. Войско
Переходя к определению отношений верховной власти к подданным вообще, к изложению известий, сообщаемых иностранцами о государственном управлении и его органах, мы, разумеется, должны прежде всего остановиться на устройстве войска. Если и теперь в государствах вполне сложившихся, давно упрочивших свое существование, войско составляет важнейший предмет государственных забот, то понятно его значение для Московскаго государства XV или XVI в., которое только что начало становиться на твердую ногу и на каждом шагу должно было бороться за свое существование. Военное дело не только стояло тогда на первом плане, занимало первое место между всеми частями государственнаго управления, но и покрывало собою последния; военная служба сосредоточивала в себе все роды государственной службы и остальныя, не военныя отрасли управления являлись не только второстепенными по отношению к военной, но и подчиненными, назначенными служить интересам последней. Князья, бояре, окольничие, стольники и другие придворные чиновники, которых иностранные послы встречали во дворце в таком невоинственном виде, были, собственно, военные люди, хотя на них не видно было никаких знаков военнаго звания и жили они при дворе больше для личных услуг государю. Это были высшие члены того военнаго класса, который еще не так давно составлял вольную княжескую дружину. В XVI в. положение прежних дружинников, как мы видели, значительно изменилось. Хотя в конце XV в. в княжеских договорах иногда еще повторялось старинное условие: «а боярам и детям боярским и слугам между нас вольным воля», но уже и тогда эта вольность подвергалась сильным ограничениям, главныя дружинныя права постоянно стеснялись и нарушались; прежние думцы и слуги вольные низводятся до значения подневольных служилых людей, всеми своими отношениями прикрепленных к особе единодержавнаго государя московскаго. Согласно с таким значением служилаго класса, в состав его входит новый элемент, чуждый старинной дружине: подле прежней младшей дружины, наравне с детьми боярскими и даже иногда выше их, государь ставит своих дворовых слуг, дворян. Условия государства, в котором эти люди составляли, собственно, военный класс, произвели и другую перемену в их положении. Прежния княжеския дружины, постоянно находившияся при князе, содержавшияся непосредственно на его счет, можно было еще назвать постоянным войском: по характеру прежних отношений княжескаго рода к стране, сравнительно немногие из дружинников князя отвлекались от его двора для отправления невоенных должностей в стране. С усилением Московскаго государства, потребности государственнаго управления и способ содержания служилых людей чаще отвлекали их к посторонним не военным занятиям и лишали характера постояннаго войска. Хотя войны были очень часты, но в промежутки мирнаго времени масса служилых людей оставляла оружие до новаго сбора и расходилась: низшие чины возвращались в свои поместья, высшие оставались при дворе или отправлялись на правительственныя должности по областям.
Главное учреждение, которое ведало (по крайней мере во второй половине XVI в.) дела, относившияся к войску, был Разряд, или Разрядный приказ. Здесь хранились списки всех служилых людей; в эти списки вносились имена всех дворян и детей боярских, достигших определеннаго возраста. В каждой области наместник также вел счет находившимся в ней служилым людям. Каждые два или три года государь производил по всем областям общий пересмотр этих людей, чтоб знать их число и сколько каждый имеет лошадей и служителей. О сборе служилых людей имеем известие от конца XVI в. Начальники четвертей в случае войны разсылали повестки к областным правителям и дьякам, чтобы все дети боярские к известному дню собирались на такую-то границу, туда-то.