Крайняя маза

Белов Руслан

– По существу, по существу... – поморщился Стылый. – По существу у меня бетон. А у тебя что?

Смирнов задумался. В голову ничего не пришло и он, чтобы не молчать, заменил бесплодные мысли словами:

– Всегда есть выход... Я столько раз попадал в безвыходные положения, и, видите, жив... Надо только...

– С тобой все ясно, – уничтожающе произнес Стылый и, переведя взгляд на Бориса Михайловича, продекламировал:

– Два кусочека колбаски у него лежали на столе. Он рассказывал нам сказки...

Хорошо выраженный сарказм оживил воображение Смирнова.

– Да, слушай, ты! – перебил он Стылого. – Я дело говорю. В общем, давным-давно, в Центральном Таджикистане, я попал в лапы одного типа, чем-то весьма похожего на Центнера. Его звали Резвоном, он был неглуп, ненавидел людей, то есть себя, панически боялся смерти и в тоже время стремился к ней. И был в душе режиссером. У него еще была поговорка: "Я сам себе режиссер". И знаете, он всегда оставлял своим жертвам шанс избежать смерти, мизерный, но шанс. Я рассказывал об этой его странности одному знающему человеку, психологу, и он сказал, что этот шанс на жизнь у этого типа был чем-то вроде божества. Он хотел, чтобы это божество к нему благоволило, и потому всегда приносил ему жертвы, то есть давал ему возможность проявиться. Выйти на сцену, что ли, заявиться во всей своей красе. И еще этот знающий человек сказал, что таких людей, как этот Резвон, достаточно много...

– Ты, например, – бросил Стылый. – Вместо того, чтобы вдарить Паше рукояткой пистолета по черепушке, одеяло ему дал и речь надгробную еще произнес, да так, что он едва не прослезился.

– Ты прав, я дал ему этот шанс, но неосознанно. И мне кажется, что Паша Центнер оценил мое неосознанное благородство и также оставил нам шанс выбраться из наших бетонных гробов.

– Догадываюсь, вы использовали шанс Резвона, – заинтересованно проговорил Борис Михайлович. А что он из себя представлял? Я имею в виду шанс, который он вам предоставил?

Смирнов, рассеянно посмотрев на Бориса Михайловича, сделал паузу и с удовольствием окунулся в прошлое.

– Это случилось жарким летом в высокогорной долине. Представьте себе голубое небо с ухоженными барашками облаков, голубой пенящийся поток, высоченные тополя стайками и скалы, скалы, и скалы. К одной из них прилепился кишлак Резвона, хозяина долины... Мы с друзьями, образно выражаясь, пришли в него за шерстью, но были наголо острижены.

Стылый прервал товарища по несчастью.

– Опять выражается! Тоже мне Есенин: "голубой поток", "тополя стайками", "прилепился кишлак"... Ты же обещал по существу.

– По существу, так по существу, – согласился Евгений Александрович. – В общем, темной ночью, связанный по рукам и ногам, я лежал в доме Резвона, в гостевой комнате. А на стене висела старинная обнаженная сабля. Он специально ее оставил. Я два раза пытался до нее добраться, но дважды гремел костями, то есть падал с ног и, соответственно, дважды был бит, сидевшими в прихожей охранниками. На третий раз я добрался. Об этом мне на следующее утро рассказали друзья.

– Как это? – удивился Стылый.

– Да так. Я все сделал во сне. Добрался до сабли, перерезал веревки, охранников и, как ни в чем не бывало, улегся досыпать.

– Божественный шанс тут ни причем, – потерял интерес Борис Михайлович. – Наверняка в детстве вы страдали снохождением. Это особая форма эпилепсии. Обычно с возрастом она проходит, но сильное душевное волнение может привести к временному ее прогрессу.

– Все это очень интересно, но мне кажется, что бзыки Резвона на тему божественного шанса тут ни причем, – покачал головой Стылый. – Сабля, небось, испокон веков на стене висела.

– Нет, перед смертью Резвон сказал мне, что намеренно ее повесил...

– А ты его тоже в одеяло заворачивал и песком засыпал? Как Пашу?

– Его убил не я. Его убил Бабек, мой давний друг и его подневольный подельник. А у Бабека в то время с головой было все в порядке, и ни о каких божественных шансах он не рассуждал и в принципе рассуждать не мог.

– А что вы, Мария Ивановна, скажете на этот счет? – дождавшись паузы, поинтересовался Борис Михайлович. В глазах его теплилась надежда. – В самом деле, ваш предпоследний любовник был с бзыками, как изволил выразиться уважаемый Александр Николаевич?

Слова "предпоследний любовник" предназначались для ушей Смирнова.

– Кроме бзыков у него ничего-то и не было, – воочию представила Мария Ивановна Пашу Центнера. – А что касается шансов, то я определенно знаю, что он никогда никого не расстреливал, и не приказывал расстреливать. А вот с четвертого этажа заставить спрыгнуть или в воду с грузом столкнуть – это он любил. Да, в воду с грузом...

– Весьма любопытно, весьма любопытно... – Борис Михайлович попытался расправить плечи. Бетон презрел его движение.

– Ну, говори, не томи, – попросил Стылый, заинтересовавшийся не менее своего начальника.

Мария Ивановна, молчала, уставившись в пятно крови, буревшее под ее глазами на ковролине.

– Ты чего? – обеспокоился Смирнов.

– Да так, припоминала... – бетон более чем другим мешал ей говорить свободно. – Паша действительно кое-что рассказывал по теме... На яхте они гуляли. То ли на Рижском взморье, то ли на Клязьминском водохранилище. И одного человека утопили. Который, как они считали, общие деньги присваивал. Паша потом говорил мне, что он настоял, чтобы беднягу бросили в воду не только с грузом на шее, но и с ножом в руке. Друзья сначала возражали, но потом решили развлечься и принялись веревки на скорость резать. Резали, резали и, в конце концов, скрутили по данным эксперимента пятиминутную веревку... Ну, значит, такую, которую за пять минут, не меньше, ножом перерезать можно...

– Ну и что? – спросил Борис Михайлович, не сводя воспаленных глаз с женщины. – Выплыл ворюга?

– Нет. Он так перепугался, что нож из руки выронил, до воды еще не долетев.

– Испугался – погиб... – изрек Евгений Александрович любимую фразу.

– Еще Паша говорил, что обманул дружков. В том месте, где к веревке камень крепился, ее за три минуты можно было перерезать. В воде, да еще с закрытыми глазами. Понятно, почему обманул... Ведь это он деньги крал, и это его должны были топить.