Кража в особо крупных чувствах
Шрифт:
И уже под вечер, ставя на завтра будильник на несусветную рань, чтобы успеть заехать перед службой домой и переодеться, Петр думал о том, что следующие выходные надо спланировать тщательнее. И таки привезти к Эле какой-нибудь запасной одежды и белья. Ну и бритву тоже, наверное.
– Ты приедешь ко мне сегодня?
Они провели вместе уже двое выходных подряд. И им обоим – и Петру, и Эле, это ужасно понравилось. Но в будние дни они не встречались. У Петра часто задержки на работе, Эля пропадает днями в мастерской, у нее какой-то срочный проект. Поэтому
– Если надо – приеду. Что-то случилось?
– Ну… – она вдруг закашлялась.
– Поварницын объявился?
– Нет, – ее ответ прозвучал неожиданно резко. – Просто мне нужно с тобой поговорить. И не по телефону.
– Понял. Приеду.
Петр не сразу смог переключиться с этого короткого телефонного разговора на работу. Что у Эли случилось? Что-то явно случилось, он это по голосу почувствовал. Если это не Поварницын, то что? Или кто? Версий не было. Поначалу не было. А потом неожиданная мысль огорошила его так, что Петр сначала замер, а потом подскочил, подошел к окну – и замер уже там, засунув руки в карманы штанов и глядя за окно. Только ни хрена он там, за окном, не видел.
А если… если Эля беременна? И именно об этом хочет с ним поговорить? Именно поэтому ее голос звучал так скованно? Петр не понимал, как именно и почему такое предположение у него появилось, но оно имело под собой основания! Потому что самый первый раз, когда он эмпирическим путем выяснил, что Эля был уникального сорта вдовой – вот тот первый раз у них был без защиты. Потому что в тот раз Петр не планировал секс, он вообще на службе был! А Эля… Эля не подумала. Впрочем, подумать-то должен был он, хотя бы о прерванном – потому что опытнее. И потому что мужчина. А он не подумал.
Зато теперь ему представилась такая возможность. Думай, Петр Тихонович, думай. Пока голова не треснет.
Эля беременна. Эля беременна. Эля беременна. Он долго крутил эту мысль так и эдак, просто повторяя эту фразу, пока, наконец, в голове не появилось хоть что-то, отличное от этой фразы. Да, это возможно. И что дальше?
А дальше все складывалось как-то просто, но по заковыристой спирали. Первая мысль почему-то: «Вот родители обрадуются». А потом замелькали картинки: совместные завтраки, утро, когда он просыпается, а на его груди женская ладонь, пухлощекий младенец, про которого Петр совершенно не понимал, кто он – мальчик или девочка, и почему-то рыжий кот. Но самое поразительное было то, что во всей этой пестрой круговерти не было ни паники, ни неприятия. Немного свербело где-то, что жизнь его круто при этом изменится. Но эти перемены воспринимались как нечто неизбежное. Ну, как окончание школы или университета – все, данный этап жизни закончился, теперь ты не школьник или не студент. Нравится тебе это или не нравится – так устроена жизнь. Давай, шагай в новый ее этап.
Петр тряхнул головой. По всему так выходило, что он к этому этапу жизни… готов? Он еще раз тряхнул головой и в попытке вразумления или отрезвления собственной персоны попытался представить себя с младенцем на руках. Фантазия всегда была у Петра слабым местом, и представить не получилось. Зато получилось представить Элю с животом – так отчетливо, что Петр вздрогнул и в третий раз тряхнул головой. Именно на этом месте его размышления прервал Кораблев.
– Петр Тихонович, Макаров завтра обещал сдаться!
– Это хорошо, – Петр медленно вернулся на свое место.
– А зачем это вы такой задумчивый? – жизнерадостно отозвался Арсений. – Новые данные какие появились?
Петр так же медленно кивнул.
– А расскажите!
Петр посмотрел на помощника, словно видел в первый раз.
– Чуть позже. Мне надо все… перепроверить.
– Что случилось?
Эля не торопилась с ответом, а Петр сканировал ее внешний вид. Взволнована. Кажется, не плакала. Но определённо взволнована. Что же случилось?!
– Петя… – она судорожно вздохнула. – Мне позвонили… сказали... бывшие коллеги Валентина Самуиловича были на кладбище и сказали… что его могилу вскрывали. И что это сделано было… вами.
Петр не сдержал шумного вздоха. Эксгумация. Твою мать, Эля всего лишь узнала об эксгумации. Господи, а он уже такого надумать успел!
– Ну да. Нами.
– Зачем?! – выкрикнула Эля. – Зачем вскрывать… раскапывать… беспокоить место, где… где покоится тело… Зачем?! Это же вандализм!
Она уткнулась лицом в ладони и зарыдала.
Час от часу не легче! Петр привлек Элю к себе – слава богу, она сопротивляться не стала, рыдала, уткнувшись носом ему в грудь, и повторяла ему только одно слово: «Зачем?!». А Пётр гладил ее по вздрагивающей тонкой спине.
Зачем… Да как объяснить – зачем? Петр вдруг понял, что это для него эксгумация – один из рабочих инструментов. А для Эли… как и для любого обычного человека – это и в самом дел что-то из ряда вон выходящее: когда люди раскапывают могилу и вскрывают гроб. А в случае Эле речь идет еще и о достаточно близком человеке.
Ну а что Петру делать было, если надо?!
Эля затихла, но еще тихонько вздрагивала.
– Эля… – Петр снова провел ладонь по спине – от шеи до поясницы. – Эля, это не вандализм. Это было необходимо для расследования.
– Но зачем?! – она подняла на него заплаканные глаза.
– Я не имею права тебе этого сказать, – ответил Петр как мог мягко. – Существует тайна следствия. Но прошу тебя, поверь – это было сделано исключительно из необходимости. Если бы я знал, что ты на это так отреагируешь, я бы… – он не договорил. Что, не стал бы выполнять необходимых следственных действий? Ответа у Петра, как ни странно, не было.
Эля перестала вздрагивать, прижалась щекой к его груди, глубоко вздохнула.
– Скажи, а ты… ну, это делал сам? В смысле, там, на кладбище… – она не смогла договорить, лишь сильнее прижалась.
– Конечно, нет. Для этого существуют специальные люди.
Она еще раз вздохнула.
– А я как представила… что ты там сам… с лопатой... и гроб… и… Мне стало страшно, Петь… – она снова всхлипнула и задрожала.
– Тихо-тихо, все хорошо, – его руки непрерывным транзитом двигались по ее спине. – Все в порядке. Не бойся. Я рядом, – прижал ее к себе как мог плотно и прошептал на ухо: – Ничего не бойся, хорошая моя.