Крепостной шпион
Шрифт:
Если бы не это, ротмистр даже и с коня бы не сошёл.
Ледяной наст не хрустел под сапогом Михаила Валентиновича, а будто посвистывал. Прозрачный воздух обжигал как пламя при каждом глотке. Луна полыхала в небе полная яркая так, что город вокруг был хоть и неподвижен, но освещён.
Праздники тихие, не то, что при матушке Екатерине. Ночные выезды по 50 карет устраивали. Лакеев голышом с ледяной кровли, как с горки наперегонки спускали. Смолы для факелов не жалели, да шампанское в сугробы лили без счета из французских бутылок.
А теперь не то, что открытые веселья,
Зато никакого беспокойства по службе. Только первого числа, ближе к утру, пьяные гренадеры Измайловского полка, забавы ради, подожгли кабак Медведева на Васильевской стороне. А теперь вот ещё и триста рублей в доме Его Превосходительства князя Валентина оставил.
Но нет худа без добра. Как ты крупный банк снимешь, когда Его Превосходительство тайный советник в убытке остаётся.
Постояв над мёртвыми, Удуев уже хотел ставить ногу в стремя и двигаться дальше, что толку посреди улицы столбом мёрзнуть, когда жена дома заждалась и злеет с каждой новой минутой и деревянными каблуками стучит, нарочно спать не ложится, клавесин мучает. Слуг пугает, свечи дюжинами жжёт. Но как человек в службе совестливый, ротмистр приостановился. Склонившись над мёртвыми, он ещё раз всмотрелся в неподвижные фигуры.
«Странность какая» — подумал усталый жандарм, разглядывая белую застывшую руку женщины. По одёжке, вроде, голь, но ручка-то, ручка! У другой благородной барышни такой ручки не сыщешь. Будто выбитая из мрамора, покрытая лёгким инеем, рука не могла принадлежать женщине из низшего сословия. Тонкие очень длинные пальцы сцепились на вытертом овечьем воротнике. Пальчики не имели даже малейшего следа тяжёлой работы. Они были, словно, сделаны. Каждый ноготок — произведение искусства.
Купола сверкали под луной. Ротмистр посмотрел вдоль улицы. Единственный фонарь на столбе не давал никакого света, тонул в морозном белом сияние, и полосатая полицейская будка выглядела вполне пристойно. Но будка была пуста.
Перед самым Рождеством, отдельным предписанием все будки в столице надлежало заменить новыми. Так, что официально полосатой будки уже не существовало. Но даже самый лютый указ не мог заставить пьяных плотников и маляров работать в праздники.
Проклинаю свою обязательность, Михаил Валентинович привязал лошадь и, поднявшись по высоким ступеням, стал бить кулаком в дверь церкви, призывая на помощь служку.
Невзирая на новый порядок, двери всех храмов, как и прежде, как при матушке Екатерине Алексеевне, были распахнуты и в полночь.
Вдвоём с насмерть перепуганным, дрожащим на морозе подьячим, они перенесли тела в помещение, и, разделив, положили на пустые скамьи, где обычно размещают для отпевания гробы с покойниками.
— В скудельницу бы их надо, не сюда, — попробовал воспротивиться жалобным голосом подьячий, но ротмистр обрезал его:
— В скудельницу везти — телегу нужно. Где ты теперь телегу достанешь? А если так бросить, собаки сгрызут.
Удуев согревал руки собственным дыханием.
— По всему городу растащат, потом не соберёшь для опознания. А тут разобраться надо. Если и чьи люди и беглые, одно дело — наплевать и забыть, ну а если барышня из благородных…
Ротмистр взял мёртвую женскую руку и подышал на неё так же, как перед тем на собственную. Рука покрылась инеем.
В лунном свете легко можно было обознаться, но подьячие поднёс свечку довольно близко, тут не перепутаешь. Ноготки покойницы были поломаны, но всё ещё сохраняли, приданную им пилочкой и щипчиками, изящную закруглённую форму.
— Да зачем же, Михаил Валентинович, — искренне ужаснулся подьячий, задирая острую реденькую бородку. — Мёртвым руки-то целовать!
— Смотрю я. — подобрев в тепле, буркнул Удуев. — А ты чего подумал?
В пустом храме каждое слово, сперва, будто зависало в воздухе, а потом звонко билось о далёкие тёмные стены и многократно повторялось, утихая.
Подьячий быстро перекрестился. Только что в городе царила полная тишина, а теперь, совсем недалеко, будто отозвавшись на их странный разговор, загудели пьяные голоса. На ступенях шаркнули сапоги и в дверь загрохотали в четыре кулака. Подьячий перекрестился ещё раз.
Пьяные гренадеры легко могли вышибить дверь церкви. Ожидая скандала и драки, Удуев взялся было за рукоять сабли, но сразу отпустил. Гренадер, во-первых, было всего двое, а во-вторых они еле держались на ногах. Зелёные мундиры распахнуты, перчатки на руках полопались, головных уборов нет. Оба широко улыбались и были благодушны.
— Впусти их, — приказал ротмистр, — пусть погреются.
Плечистые голубоглазые гренадеры сопели как малые дети, застенчиво оправляли на себе мундиры и звенели саблями. Перевязь на одном из них съехала и оружие весело между ног. Всё время, подвигающая саблю рука молодого офицера, сбивалась. В движении руки и сабли было легко различима непристойная игра.
По долгу службы, встретив подобную парочку, любой жандармский обер-офицер был обязан произвести арест и последующее дознание. Но жандармский ротмистр мог позволить себе смотреть на гренадеров сквозь пальцы. К тому же гренадеры не представляли опасности.
Оценив ситуацию, Удуев только кивнул в их сторону. Он вернулся к гробовым скамьям и, наконец, осмотрел найденных мертвецов. Осмотр не показал ничего нового. Судя по платью, замерзшие насмерть двое относились к низшему сословию. Никаких отличительных примет, за исключением широких порезов на лицах от его собственной сабли, никаких следов насилия. Оба молоды и даже в смерти хороши собой.
На безымянный палец женщины надето простенькое медное колечко-проволочка, какие в некоторых приходах используют за обручальные. А в кармане сильно вытертого овечьего тулупа нашёлся клочок бумаги, вырванный из книги — титульный лист.
— Печать гербовая. Штемпель. — Поворачивая листок в негнущихся ладонях, приближая его к свету, сказал Удуев. — Не разгляжу я что здесь, не по-русски вроде. Писаря бы надо. Может ты грамотный? — обратился он к плечистому гренадеру, неподвижно подпирающему стену. — Грамотный, спрашиваю?