Крест и полумесяц

Валтари Мика Тойми

Абу замолчал. Я чувствовал, что он говорит правду и что слова его очень важны, хоть и не понимал еще, какое все это может иметь для меня значение. Абу же снова огляделся украдкой, чтобы проверить, не подслушивает ли нас кто, а потом продолжил:

— Тебе наверняка приходилось часто видеть трех немых, шагающих вместе по двору сераля. Обычно на них — кроваво-красные одежды и алые капюшоны. На плече у каждого из троих висит связка разноцветных шелковых шнурков. Это — знак их ремесла... Никто не отваживается взглянуть ни одному из них в лицо, ибо их бросающиеся в глаза одежды наводят на самые мрачные размышления. Когда эти люди на службе, они всегда ходят по трос, всего же в книгах сераля записано семеро таких немых. Молча и безжалостно

несут они смерть, незаметно делая свое дело во дворце с золотой крышей. Они немы — и потому никому ничего не могут рассказать. Но разве ты никогда не слышал, что немые умеют объясняться на пальцах, поверяя друг другу разные тайны и делясь самыми глубокими и тонкими мыслями? А мой раб в самых добрых отношениях со всеми немыми из сераля — и с помощью жестов они болтают между собой, как сплетницы на базаре; султан же об этом и понятия не имеет! А я вот знаю, ибо раб мой научил меня языку глухонемых — и я терпеливо освоил сию науку, хотя это не принесло мне пока никакой пользы. Но ты, Микаэль эль-Хаким, занимаешь высокое положение, ты служишь великому визирю — и в любую минуту может случиться так, что тебя крайне заинтересует, о чем это толкуют между собой безмолвные палачи из сераля.

Я и правда не раз видел, как Абу эль-Касим объясняется на пальцах со своим глухонемым рабом, и казалось, что хозяин и слуга отлично понимают друг друга. Однако я по-прежнему не мог оценить по достоинству предложения Абу эль-Касима, поскольку его придурковатый невольник вызывал у меня одно лишь омерзение.

Но внезапно я почувствовал совершенно неожиданный прилив великодушия и, сам изумляясь своим словам, сказал:

— Ты — мой друг, Абу эль-Касим. А человек моего положения должен покровительствовать своим друзьям! Забирай же русскую кормилицу, если согласится она пойти к тебе, и возьми себе, ради Аллаха, и ее сына! Я дарю их тебе во имя Милосердного! А раба твоего я, так и быть, оставлю у себя и не дам ему умереть с голода. Он может спать в хижине сторожа или в лодке, под навесом, а днем ему лучше бы не попадаться никому на глаза, ибо чем меньше Джулия будет его видеть, тем спокойнее будет и ему, и мне.

— Поверь, — лицемерно улыбнулся Абу эль-Касим, — ты никогда не пожалеешь об этом обмене. Только не открывай тайну моего раба даже своей жене и изучай потихоньку язык глухонемых. А если Джулия станет проявлять излишнее любопытство, свали все на меня и скажи, что я, подпоив тебя, подбил на эту глупую сделку. Джулия тебе поверит — ведь она прекрасно знает и тебя, и меня.

6

Зимой из Алеппо вернулся Хайр-эд-Дин, страшно измученный дальней дорогой.

Великий визирь Ибрагим принял его в Алеппо со всеми почестями, подтвердил его титул бейлербея Алжира и других африканских земель, а также объявил, что Хайр-эд-Дин будет первым среди всех султанских наместников. Уже одно это было огромной честью и открывало перед Хайр-эд-Дином двери Дивана.

Но великий визирь еще и отправил султану собственноручное письмо, целиком посвященное Хайр-эд-Дину, и дал тому перед отъездом прочитать сие послание, чтобы у старого пирата не осталось никаких сомнений в том, кому он обязан своим счастьем.

«Мы нашли наконец, — писал о Хайр-эд-Дине Ибрагим, — воистину отважного морехода, достойного наивысших титулов и наград. Так объяви же его без колебаний пашой, одним из мудрецов Дивана и главным нашим флотоводцем».

Великий визирь прислал мне копию этого письма, добавив:

«Хайр-эд-Дин в глубине души — сущий ребенок, хотя в море он отважен и хитер. Но почести опьяняют его, как вино, ибо он не может забыть о низком своем происхождении. Больше всего на свете любит он лесть и, как и большинство людей, легко клюет на самую грубую наживку. Так что в серале он быстро может стать жертвой интриг. И потому я осыпаю этого человека милостями, чтобы другим нечем было его соблазнить. Но ты внимательно следи за ним — и немедленно дай мне знать, если заметишь в его поведении хоть

намек на то, что он изменил мне или султану. Слабое место Хайр-эд-Дина — Африка. И мы должны позволить ему прибрать к рукам Тунис, иначе эту землю ему отдаст император^[44]. Кстати, в будущем Тунис может нам очень пригодиться при захвате Сицилии, о котором мы думаем все чаще».

Несмотря на все мои предостережения, Хайр-эд-Дин снова надулся как индюк и подготовил речь, которую собирался произнести перед мудрецами Дивана. Ибо султан, получив письмо великого визиря, не медлил больше ни минуты. Наоборот, он страшно обрадовался, что хоть раз в жизни его обожаемая Хуррем и Ибрагим сошлись во мнениях.

И Сулейман велел созвать большой Диван, где и объявил Хайр-эд-Дина своим наместником, под властью которого находятся отныне все порты, а также провозгласил его высшим судьей на островах державы и главным флотоводцем, в чьем распоряжении — все галеры, галеоты^[45] и более мелкие корабли, как и состоящие на службе у султана морские паши, реисы, воины судовой охраны, матросы и гребцы.

Итак, на море над Хайр-эд-Дином не было больше никого, кроме султана; старый пират занимал теперь почти такое же положение, как визирь. Таким образом, бывший гончар, сын безродного спаги вознесся столь высоко, что оказался одним из немногих могущественнейших сановников державы Османов.

В ответ на эту неслыханную милость Хайр-эд-Дин произнес перед Диваном высокопарную речь и, кроме всего прочего, громогласно заявил:

— Я собираюсь вскоре обрушить на неверных меч ислама — и над морями победно засияет полумесяц! И прежде всего я хочу разбить, раздавить и уничтожить этого идолопоклонника Дориа, моего личного врага. Но сначала позволь мне, господин мой и повелитель, завоевать Тунис. Я молю тебя об этом, ибо город сей является важнейшим портом — и в него же столетиями вели все тайные караванные пути арабов, берущие свое начало в землях могущественных негритянских вождей, за песками пустыни. И я смогу прислать из Туниса тебе и всем женам и наложницам твоим горы золотого песка и неисчислимое множество страусиных перьев. Но главная моя цель — разумеется, господство на морс. Об этом я не забуду никогда, и поверь мне, о тень Аллаха: тот, кто властвует на морс, воцарится вскоре и в тех землях, берега которых оно омывает!

Я воспроизвожу здесь часть этой речи только для того, чтобы показать, как неразумно и по-детски наивно вел себя Хайр-эд-Дин в серале. Пират совсем не знал нравов, царивших в Диване, — и открыл свои замыслы всему свету. Ведь каждое слово, шепотом произнесенное в Диване, тут же таинственными путями доходило до всех европейских монархов. И не было в мире такой силы, которая могла бы этому помешать, — даже в тех случаях, когда по древнему обычаю Османов мудрецы Дивана держали совет верхом на конях, решая, объявить ли войну или заключить мир.

Зато на море Хайр-эд-Дин был, как ни странно, самым хитрым и коварным из всех, и именно помня об этой знаменитой его хитрости, соглядатаи императора не поверили, что опытный морской разбойник и впрямь собирается напасть на Тунис. Они тайком посмеивались над Хайр-эд-Дином, который решил обмануть их, делая вид, что хочет захватить этот город, а сам, конечно же, вынашивает втайне совсем другие замыслы.

И чем больше Хайр-эд-Дин рассуждал о Тунисе, тем тверже убеждались, например, иоанниты в том, что на самом деле он мечтает завоевать Мальту.

Поползли также слухи о том, что Хайр-эд-Дин подумывает даже о нападении на Рим или готовится нанести удар прямо в сердце императорскому военному флоту, захватив главные порты христиан на Средиземном море.

Не хочется вспоминать, что и сам я распускал такие сплетни, ибо мне казалось, что я должен смягчить последствия тех глупостей, которые наделал Хайр-эд-Дин.

Но надо признать, что, как бы неосторожно ни вел себя Хайр-эд-Дин в Диване, в море этому человеку почти не было равных.