Крест. Иван II Красный. Том 2
Шрифт:
— Ну, так вот и приходится, как ты говоришь, раболепствовать, — робко вставил Иван Иванович. — Иначе и нельзя.
— Нет, княже, можно иначе. Мы ведь уж не те нынче, не один я такой Аника-воин. Вон хоть Васька Вельяминов... Неуж он не сможет любого басурманина на копьё взять, как вот кабана, которого мы жрём? Может! И Семён Иванович сможет, а не он, так ты! Вот-вот пора настанет! И кончится горькое позорище наше.
Смутительные речи вёл Алексей Петрович. Он ведь не просто воевода, не просто великий думский боярин, но — тысяцкий, в Москве он — второе лицо, и только один великий князь волен над ним. Все его слова хотелось бы и Ивану Ивановичу произнести, и ему хотелось быть сильным и смелым, но
Зима установилась в этот год рано, морозы стояли столь трескучие, что в лесу раскатывалось долгое отголосье и сыпалась с ветвей куржа.
И в Москве самой стужа держалась такая, что, как поговаривали, случалось мужикам на печи замёрзнуть. Оттого-то дым над городом весь день подпирал белыми столбами по-зимнему белую синеву небосвода.
Лошадей не погоняли — они сами, без посыла, перешли на резвую скачь.
Глава двадцать пятая
1
Мелентий снял суконные персчатые рукавицы, оббил ими снег с охабня, встряхнул скуфью. Прежде чем войти в келию, помедлил, колеблясь или раздумывая.
— Заходи, заходи, что встал? — услышал он из-за двери голос Прокоши. — Я тебя в окошко видел.
Мелентий переступил порог, плотно прикрыл за собой дверь.
— В окошко видел? Правду говоришь?
— А на что мне врать-то? Я жду тебя.
— Ждёшь? Спаси Христос, брат! Можно присесть-то? — спросил и тут же, не дожидаясь ответа, примостился на краешке лавки. — А меня отец Алексий отлучил от летописания.
— Слышал. Прискорбно мне это, Мелеша, да ведь сам ты повинен. Неверие твоё...
— Нет, нет! — горячо запротестовал Мелентий. — Я верую, что дела Господни были всем явны: Он исцелял болезни, изгонял бесов, повелевал силами природы, провидел сердечные помышления, прорекал будущее, да и как не верить в это, когда Он Сам на всё это указывал гласно?
— А в чудесах на гробе святого Петра, значит, всё-таки сомневаешься?
— Нет, Прокоша, и в исцеление на мощах святого митрополита русского Петра я верю, но не могу в себе оборота протест: зачем он мне, свято верующему христианину, не доверил — запретил служить в храме из-за того, что преставилась супруга моя незабвенная? Всего один год судил Господь идти с ней вместе. Мылась она в баинке, а какой-то охальник стал в окошко стучать. Она перепугалась, раздетая и босая побежала домой по снегу. Простыла и вскорости умерла. Ведь всего один-единственный годок я женат был.
— Да что уж ты, Мелентий! Хоть бы и один день! Уж в грехе ты.
— Рази же не отмолил я свой грех? Ведь и сам царьградский патриарх не запрещает вдовым священникам служить в храме, нигде нет такого правила, только митрополит Пётр, вишь, удумал...
— Ты так и батюшке Алексию сказал? Что — удумал?
— Так и сказал, а что?
— А он?
— Наложил епитимью — триста земных поклонов ежедень три месяца. И чтобы не касаться летописания, только синодики буду переписывать поминальные для Богоявленского монастыря. Потом, может, дозволит вернуться сюда. А ты как один-то? — Мелентий поднялся, робко подошёл к столешнице, на которой лежал начатый Прокошей пергамент. — Про что излагаешь? — Он начал жадно вчитываться в начертанную без деления на слова скоропись. — Ишь ты, чёрная смерть. Отчего же чёрная, от эфиопов нешто?
— Нет, не от эфиопов, а от китайцев пошла как бы. Язва такая невиданная. До Греции дошла, потом на генуэзских кораблях привезли её в Италию и другие земли. А что чёрная, так, я думаю, потому, что все покойники чернеют сразу. Всех без разбора, говорят, косит, а в чём причина, не понять. Купец новгородский сказывает, во Франции народ вовсе изуверился, велит всех жидов казнить, потому как это они, мол, сыплют яд заразы в колодцы. Вот думаю, занести ли в пергамент сие?
— Про жидов-то? А как же! Всех христиан уморить хотят, и про это не занести?
— Напишу, раз купец уверяет, однако не стану писать, что так и есть, можа, жиды и ни при чём тут.
— Во-о, у тебя у самого неверие, ты и сам должен идти каяться.
— Я постоянно исповедуюсь, грешен, конечно, не меньше, чем ты. А главное, Мелеша, сомнения у меня кажинный день. Всё думаю, так ли то, что люди говорят кругом, а батюшку Алексия либо игумена Стефана спросить боюсь.
— Боишься, что заругают?
— Нет. Боюсь, а вдруг и они не знают?
— Как это они могут не знать? Они знают всё. Не помнишь рази, как мы с тобой про медведя всё надвое думали: было эдакое или не было? Ну как это не помнишь? Про то, как медведь-шатун напился из чана броженого мёда и свалился пьяный? А собака укусила его за пятку?
— Это-то что, это всякому понятно, что в пергамент не годится.
— А про волка бешеного? Мужики ехали на санях, сено везли. Небольшой такой волк налетел на первого возницу, схватил за горло и повалил в снег. У второго искусал лицо — нос оторвал, щёки клыками изрезал. Другие сбеглись, забили волка палками насмерть. Это всё было в точности, а батюшка Алексий сказал, что не след в пергамент заносить. Вот ты и спроси сейчас, как тогда.
— Мелеша, ты что равняешь: пьяный медведь, волк бешеный, а тут — великий князь!
— А чё великий князь? Симеон Гордый, что ли?
— Он. Слыхал и ты, чай, что великую княгиню Евпраксию отправили к отцу, потому как она на ложе была, аки мертвец? И как это умом понять: её ли сглазили, самого ли Симеона Ивановича околдовали на свадьбе?
— А один шаман на ордынском подворье брешет, будто молодой на свадьбе в еду мозг сорочий подмешали и тем спортили.
— Всяко говорят, а кто правду знать может? Ты? Я? Отец Алексий или владыка Феогност? А-а?
— Никто, кроме Господа.
— Вот то-то и оно, Мелеша. Запиши я, а потом кто-то почнёт честь и скажет: облыга, неистина...
— Облыгу нельзя. Только то, что доподлинно, только гольную правду. — Мелентий помуслил пальцы, снял обгоревший фитилёк свечи. Она вспыхнула ярко, с потрескиванием. Монахи заворожённо смотрели на трепетное пламя. — Замолю я свою вину перед святым Петром.
Прокоша, погруженный в свои размышления, не сразу понял:
— Какую вину?.. A-а, ну да, неверие... Отмолишь. И снова сюда придёшь. А вот мне как бы не нагрешить... Я про великую княгиню опять. Спрошу всё же у батюшки Алексия, он ведь митрополичий наместник к тому же... Опять же вот со временем неувязка получается: в какое лето отправил великий князь её к отцу?