Крестоносцы
Шрифт:
— Збышко!
— Дядя! — воскликнул Збышко, срываясь с постели.
Мацько обнял его, охватил руками его светлую голову и стал осыпать её поцелуями. Сожаление, горечь и тоска с такой силой охватили хлопца, что он заплакал на груди у дяди, как малое дитя.
— Я думал, что вы уж не воротитесь, — сказал он, рыдая.
— Так оно и могло статься, — ответил Мацько.
Только теперь Збышко поднял голову и, взглянув на дядю, воскликнул:
— Да что же это с вами стряслось?
И он в изумлении воззрился на изнуренное, осунувшееся и бледное как полотно лицо старого воина, на его сгорбленную спину и поседелые волосы.
— Что с вами? — повторил Збышко.
Мацько опустился на постель и с минуту времени тяжело переводил дыхание.
— Что стряслось? — сказал он наконец. — Не успел я переехать границу, как меня в бору подстрелили из самострела немцы. Разбойники-рыцари, знаешь? Мне всё ещё трудно дышать… Бог послал мне помощь, иначе ты б меня больше не увидел.
— Кто же вас спас?
— Юранд из Спыхова, — ответил Мацько.
На минуту воцарилось молчание.
— Они напали на меня, а спустя полдня он напал на них. Не больше половины ушло из его рук. Он взял меня в свой городок, и там я три недели боролся со смертью. Бог меня спас, и хоть мне ещё худо, я воротился.
— Так вы не были в Мальборке?
— С чем же мне было ехать? Они вчистую обобрали меня и вместе с другими вещами забрали и письмо. Я воротился, чтобы попросить у княгини Александры другое письмо, но в дороге разминулся с нею и не знаю, удастся ли мне догнать её, потому приходится мне на тот свет собираться.
При этих словах он плюнул себе в ладонь и, протянув Збышку руку, показал чистую кровь:
— Вот видишь?
И, помолчав, прибавил:
— Видно, на то воля Божья.
С минуту времени они молчали под тяжестью черных дум, после чего Збышко спросил:
— Так это вы все время плюете кровью?
— Как же мне не плевать, коли у меня между ребрами на полпяди вонзилось жало стрелы! Небось и ты бы плевал. У Юранда из Спыхова мне стало полегче, а нынче я опять страх как измучился — дорога-то дальняя, а я торопился.
— Эх! Зачем же было вам торопиться?
— Да ведь я хотел встретить княгиню Александру и взять у неё другое послание. А Юранд из Спыхова так мне сказал: «Поезжайте, говорит, и возвращайтесь с письмом в Спыхов. У меня, говорит, в подземелье сидит несколько человек немцев, так я одного из них отпущу на рыцарское слово, он и отвезет письмо великому магистру». Это Юранд из мести за гибель жены всегда несколько человек держит у себя в подземелье; ожесточился он и с радостью слушает, как они по ночам стонут и гремят цепями. Понимаешь?
— Понимаю. Только вот странно мне, что вы первое письмо потеряли, — раз Юранд захватил тех, которые на вас напали, так ведь письмо должно было быть при них.
— Он их не всех захватил. Человек пять ушли из его рук. Такая уж наша участь.
При этих словах Мацько опять откашлялся, опять плюнул кровью и тихо застонал от боли в груди.
— Здорово они вас подстрелили, — сказал Збышко. — Как же это они? Из засады?
— Из таких густых кустов, что за шаг ничего не было видно. Ехал я без брони, — купцы говорили мне, что там безопасно, да и жарко было.
— Кто же предводительствовал этими разбойниками? Крестоносец?
— Не монах, ну, а все-таки немец, хелминский, из Ленца, он прославился разбоем и грабежами.
— Что же с ним случилось?
— Сидит на цепи у Юранда. Но в подземелье у этого немца тоже сидят два мазурских шляхтича, которых он хочет отдать в обмен за себя.
Снова воцарилось молчание.
— Господи Иисусе, — сказал наконец Збышко, — так и Лихтенштейн будет жив, и этот немец из Ленца, а нам придется погибать неотомщенными. Мне отрубят голову, вы, верно, и зиму не протянете.
— Какое там! И до зимы не дотяну. Если бы хоть тебя как-нибудь спасти…
— Вы кого-нибудь здесь видали?
— Я как узнал, что Лихтенштейн уехал, пошел к краковскому каштеляну, думал, он облегчит твою участь.
— Так Лихтенштейн уехал?
— Сразу же после смерти королевы, в Мальборк. Пошел я к каштеляну, а он мне и говорит: «Не для того отрубят голову вашему племяннику, чтоб угодить Лихтенштейну, а для того, что к казни его приговорили, и тут ли Лихтенштейн, нет ли его — это все едино. Умри крестоносец, и то ничего не переменится, потому говорит, закон свят, это вам не кафтан, его наизнанку не выворотишь. Только король, говорит, может вашего племянника помиловать, а больше никто».
— А где же король?
— После похорон уехал на Русь.
— Ну, значит, ничего не поделаешь.
— Ничего. Каштелян сказал ещё мне: «Жаль его, да и княгиня Анна просит, но не могу, никак не могу».
— А княгиня Анна ещё здесь?
— Спасибо ей! Хорошая женщина. Она ещё здесь, потому что Дануся заболела, а княгиня любит её, как родную дочь.
— Ах ты боже мой! Так и Дануся захворала. Что же с нею такое?
— Да разве я знаю?.. Княгиня говорит, будто сглазили.
— Это, верно, Лихтенштейн! Не кто иной, как пес Лихтенштейн.
— Может, и он. Да ведь что с ним поделаешь? Ничего.
— Так это потому меня все забыли, что она была больна…
Збышко стал широким шагом расхаживать по темнице, затем схватил и поцеловал руку Мацька и сказал:
— Да вознаградит вас Бог за все, что вы сделали, — ведь это вы из-за меня умрете, но уж раз вы до самой Пруссии добрались, так, пока ещё совсем не свалились, сослужите мне ещё одну службу. Сходите к каштеляну и попросите его, чтоб на рыцарское слово отпустил меня, ну хоть на двенадцать недель. Я вернусь, и тогда пусть уж рубят мне голову, а так ведь нельзя погибать нам, не отомстивши. Знаете… я поеду в Мальборк и тотчас пошлю вызов Лихтенштейну. Иначе никак нельзя. Либо он умрет, либо я!
Мацько потер лоб:
— Сходить-то я схожу, да только позволит ли каштелян?
— Я дам рыцарское слово. На двенадцать недель, больше мне не надо.
— Что там говорить: на двенадцать недель! А если тебя ранят и ты не вернешься, что тогда подумают?..
— Хоть на четвереньках приползу. Не бойтесь! А тем временем, может, король вернется из Руси; тогда можно будет упасть к его ногам и просить о помиловании.
— Это верно, — сказал Мацько.
Однако, помолчав, он прибавил: