Крестоносцы
Шрифт:
— Ничего…
Но в голосе его звучали такие непривычные ноты и такое бессилие, что Збышко и ксендз встревожились, тем более что Юранд говорил не об обмене Бергова на Данусю, а о выкупе.
— Милосердный боже! — воскликнул Збышко. — Где Дануська?
— Нет её у кре-сто-нос-цев, нет! — сонным голосом ответил Юранд.
И внезапно, как мертвый, повалился со скамьи наземь.
XXXI
На другой день в полдень посланцы повидались с Юрандом, а спустя некоторое время уехали, захватив с собой де Бергова, двоих оруженосцев и человек двадцать других невольников. После этого Юранд позвал отца Калеба и продиктовал ему письмо князю, в котором сообщал, что Данусю похитили вовсе не крестоносцы, что ему удалось открыть, где она, и что в ближайшие дни он надеется её освободить. То же самое он сказал и Збышку, который с прошлой ночи не мог прийти в себя от изумления и просто обезумел от тревоги. Старый рыцарь не хотел отвечать на его вопросы, велел ему терпеливо ждать и ничего не предпринимать для спасения Дануси, так как в этом нет пока надобности. Под вечер он снова заперся с ксендзом Калебом, велел ему прежде всего написать свою духовную, поисповедался и причастился, а затем призвал Збышка и старого молчаливого Толиму, который был его товарищем во всех набегах и битвах, а в мирное время хозяйничал в Спыхове.
— Вот это, — сказал Юранд старому вояке Толиме таким громким голосом, как будто тот был туг на ухо, — муж моей дочки, с которой он обвенчался при княжеском дворе, испросив на то мое согласие. После моей смерти он будет здесь господином, владетелем городка, земель, лесов, лугов, людей и всех спыховских богатств…
Толима очень удивился, повернул свою квадратную голову в сторону Збышка, затем поглядел на Юранда, однако ничего не сказал, потому что вообще говорил очень мало, только поклонился Збышку и обнял руками его колени.
— Эту мою последнюю волю, — продолжал Юранд, — записал ксендз Калеб, и внизу под ней стоит моя восковая печать; ты же должен свидетельствовать, что слышал все от меня и что я велел слугам повиноваться молодому рыцарю, как они мне повиновались. Ты ему покажешь всю добычу и деньги, что хранятся в моей сокровищнице, и до самой смерти будешь верно служить ему и во время мира, и на войне. Слышишь?
Толима приставил ладони к ушам и кивнул головой, затем, по данному Юрандом знаку, поклонился и вышел, а рыцарь обратился к Збышку и сказал с ударением:
— Сокровищами, что у меня хранятся, можно удовлетворить самого алчного и выкупить за них не одного, а сотню невольников. Помни об этом.
Но Збышко спросил:
— А почему вы уже поручаете мне Спыхов?
— Я поручаю тебе больше, чем Спыхов, — родную дочь.
— Да и час смерти сокрыт от нас, — заметил ксендз Калеб.
— Да, сокрыт, — печально повторил Юранд. — Совсем недавно замело меня снегом, и хоть Бог меня спас, но нет у меня прежней силы…
— Милосердный боже! — воскликнул Збышко. — Что с вами сталось, почему вы так изменились со вчерашнего дня и говорите охотней не про Данусю, а про смерть? Милосердный боже!
— Вернется Дануська, вернется, — ответил Юранд. — Господь хранит её. Но если только она вернется… Послушай… Увези её в Богданец, а в Спыхове оставь хозяйничать Толиму. Он человек верный, а тут плохие соседи… Там её на веревку не привяжут… Там безопаснее…
— Да что это вы! — воскликнул Збышко. — Словно с того света говорите? Что над вами стряслось?
— Да я уже чуть не попал на тот свет, а теперь вот чую, что-то расхварываюсь, и одно меня только заботит: доченька моя, одна ведь она у меня. Да вот ты, я ведь знаю, что ты её любишь…
Он оборвал свою речь и, вынув из ножен короткий меч, называемый мизерикордией, повернул его рукоятью к Збышку:
— Поклянись мне ещё раз на этом кресте, что никогда её не обидишь и верно будешь любить…
У Збышка слезы навернулись на глаза. Он бросился тотчас на колени и, положив палец на рукоять, воскликнул:
— Клянусь Богом, что не стану обижать её и верно буду любить!
— Аминь! — произнес ксендз Калеб.
Юранд вложил в ножны мизерикордию и раскрыл Збышку объятия.
— Ведь и ты сын мой!..
И они разошлись, ибо надвинулась уже темная ночь, а они вот уже несколько дней почти совсем не отдыхали. Однако на другой день Збышко поднялся чем свет; он так испугался вчера, не захворал ли в самом деле Юранд, что решил узнать, как старый рыцарь провел ночь.
В дверях горницы Юранда он столкнулся с Толимой, который как раз выходил оттуда.
— А как пан, здоров? — спросил Збышко.
Толима поклонился, приставил ладонь к уху и переспросил:
— Что вы говорите, ваша милость?
— Я спрашиваю, как здоровье пана? — повторил погромче Збышко.
— Пан уехал.
— Куда?
— Не знаю. В доспехах…
XXXII
Чуть забрезжил свет и забелелись деревья, кусты и глыбы известняка, разбросанные там и тут по полям, когда нанятый провожатый, шедший рядом с конем Юранда, остановился и сказал:
— Позвольте мне дух перевести, пан рыцарь, а то я совсем запыхался. Оттепель и туман, но уже недалеко…
— Доведи меня до дороги, а потом вернешься, — ответил Юранд.
— Дорога будет направо, за леском, а с холма вы тотчас увидите замок.
Мужик издрог от утренней сырости и стал «греться», то есть хлопать себя по бокам руками; ещё больше утомившись, он присел на камень.
— А ты не знаешь, комтур в замке? — спросил Юранд.
— Где же ему быть, коли он хворает?
— Что с ним?
— Народ толкует, будто польские рыцари его поколотили, — ответил старый мужик.
В голосе его определенно слышалось удовлетворение. Он был подданным крестоносцев, но превосходство польских рыцарей радовало его мазурское сердце.
Через минуту он прибавил:
— Что говорить! Сильны наши паны, но с поляками им круто приходится.
Однако он тотчас покосился на рыцаря и, как бы желая увериться в том, что ему не будет худа за неосторожное слово, сорвавшееся с языка, сказал:
— Вы, пан, по-нашему говорите, вы не немец?
— Нет, — ответил Юранд. — Однако веди меня дальше.
Мужик поднялся и снова зашагал рядом с конем. По дороге он то и дело совал руку в суму, доставал горсть немолотой ржи и всыпал себе в рот. Утолив таким образом голод, он стал объяснять Юранду, почему ест сырое зерно, хотя тот был слишком поглощен своим несчастьем и своими мыслями и ничего не заметил.